Однако в тот вечер за ужином я ему не завидовал, внезапно поняв, что за несколько прошедших месяцев он заметно изменился. Иногда он не мог вспомнить, какой сегодня день, и быть одновременно хмурым и счастливым. Иногда, вечерами он сидел на ступеньках веранды, глядя в никуда, и мог не заметить меня, когда, проходя мимо, я задевал его за плечо, или мог безразлично качнуть головой, когда я его спрашивал об успехах на бейсбольной тренировке.

— Сколько ты зарабатываешь на фабрике? — спросил его отец, взяв со стола еще один ломтик хлеба.

— Пятьдесят центов в час, в следующем месяце будет еще больше, — ответил Арманд.

— И сколько ты скопил?

— Двести десять долларов, и у нее почти столько же. Она работает секретарем в одной из контор в центре города и говорит, что согласна работать, чтобы мы смогли устроиться.

— Она… она… — сердито прервала его мать. — Кто — она?

— Да, которая? — спросила Эстер. С ее аппетитом, очевидно, что-то случилось, потому что она положила вилку на стол рядом с еще почти полной тарелкой. — Это — кто: Иоланта, Тереза, Мэри-Роуз или Джин?

Мать успокоила ее взглядом.

— Думаю, что их количество не должно быть известно, ты как-то говорила Ма, — подключился Пол. Он был умным, хорошо учился, каждый раз в конце года приносил домой похвальные грамоты, и, конечно же, действовал всем на нервы.

— Достаточно, — скомандовал отец, будто судья, ударив молотком по деревянной наковальне и обратился к Арманду: — Сын мой, ты больше не мальчик. Ты работаешь больше чем год, начав сразу после окончания школы, и уже знаешь, что такое зарабатывать на жизнь. И, я полагаю, что каждому человеку нужна любовь, свадьба, а затем — дети.

Мать фыркнула и отвернулась. Она всегда утверждала, что отец был неисправимо романтичен, и почему-то боялась ходить с ним на свадебные церемонии, круглый год проводимые в Холле Святого Джона, потому что он всегда становился сентиментальным и плаксивым, выпивал слишком много пива и настойчиво толкал тост за тостом о красоте любви, или пел старые канадские баллады об умерших или о разбитых сердцах.

— А можно ли, наконец, узнать имя той, которая войдет в нашу семью? — спросила мать.

Арманд почесал затылок и потащил свою голову за ухо, что было плохим знаком.

— Джессика Стоун, — произнес он.

— Джессика? — спросила Эстер. — Что это за имя такое?

— Стоун… Стоун… — размышляла мать.

— Она протестантка, — воскликнул Пол. Его голос напомнил захлопывающуюся дверь.

Мать перекрестилась, и воцарилась устрашающая тишина, из чего следовало, что мы все уставились на отца. Его голова склонилась, а огромные плечи просели в недоумении. Суставы его пальцев побелели, когда он сильно сжал край стола. Я тоже сильно сжал край стола, напрягшись в ожидании грядущего взрыва. Но когда, наконец, отец поднял голову, то никакого насилия за этим не последовало. Неуверенное спокойствие в его голосе меня насторожило, потому что это всегда внушало ужас.

— Ладно, — начал он устало. — Ты не хочешь красивую канадскую девушку. Возможно, ты не любишь гороховый суп, или стройную ирландку, возможно, тебе не по нраву кукурузный бифштекс с капустой, или итальянку — они тоже хороши, если ты не любишь лазанию или спагетти, — в его глазах собралась ярость. — Но протестантка? Ты что, сын мой, сошел с ума? Для этого мы отправили тебя в лучшую католическую школу? Для этого ты служил мальчиком у алтаря? Чтобы жениться на протестантке?

— Я ее люблю, — ответил Арманд, подскочив на ноги. — Это не Канада, Па, это — Соединенные Штаты Америки, тысяча девятьсот сорок первый…

— Арманд, Арманд, — прошептала мать с мольбою в голосе.