Каждый ужин превращался в предсмертную агонию.

— Я читал в газете, как один человек, оставивший свою веру, погиб в автомобильной катастрофе. Это было в Бостоне, — сказал отец, не никому в частности это не адресуя.

— Я не оставляю свою веру, — ответил Арманд, адресуя это картине Святого Лоренса Ривьера, висящей на стене. — Она хочет быть в одной вере со мной…

— Передайте, пожалуйста, соус, — мог сказать отец.

И мать передавала соус отцу, в то же время, глядя на Арманда удивленными глазами.

Или, отец мог объявить:

— Я понимаю, что Бленч-Мейсоны пошли на то, чтобы остаться без дома — ни с чем. Крупные шишки протестанты оформляют бумаги тут же — на следующий день.

— Мистер Бленч-Мейсон пил в течение полугода, а его семья бедствовала. И поэтому городские власти потребовали у банка забрать у них дом, — объяснял Арманд, глядя на меня так, будто это я поднял этот вопрос.

— А кто сам глава города? Протестант — вот кто, — торжественно объявил отец, смотрящей на него в недоумении Эстер.

Или, в тишине воздуха победы, он мог спросить мать: «Ты знаешь Феофила Лебланка — он развозит по магазинам продовольствие? Хорошо, в прошлую субботу он привозил еду на причудливую протестантскую свадьбу. Он сказал, что это было отвратительно. Они не пели песен, не танцевали, и даже не пили. Они стояли вокруг большого стола и ели бутерброды, сделанные из сухарей. Люди, которые не поют и не танцуют на свадьбе — лишены сердец…»

Однажды, ворвавшись в дом, когда, наконец, я удачно отбил несколько мячей, (хотя почти испортил победу, выдохшись на пробеге вокруг последней «базы»), то обнаружил, что в доме было необычно тихо — дети куда-то ушли, отец был на работе. В гостиной я услышал голоса, собрался войти, но замер на месте — голоса были слишком близко и звучали разборчиво.

— Знаю, знаю, Арманд, — говорила мать. — И я согласна, что она — хорошая девушка: она — очень вежлива, ее глаза — само очарование. Но встречаться с ней за спиной у отца — это одно, а пригласить ее сюда, не предупредив его — это уже совсем другое…

— Но ты видишь, Ма, он думает о протестантах, как о каких-нибудь монстрах. Он с ними просто незнаком, и ничего о них не знает. Держу пари, что он ни разу не говорил с кем-нибудь из них более пяти минут. Ты познакомилась с Джессикой и говоришь, что она замечательная девушка. Думаю, что Па изменит свое мнение, если тоже познакомится с ней…

— Меня все еще пробирает дрожь, когда я думаю, что он скажет, когда узнает, что я встречалась с ней, что мы вместе сидели за столиком в кафе — мурашки по коже…

— Пожалуйста, Ма, — просил Арманд. — Он выглядит страшнее, чем есть внутри. Ты всегда говоришь, что он — сентиментален.

— Я не знаю, Арманд… я не знаю, — ответила она. Ее голос дрожал.

Я аж отшатнулся в ужасе, будучи потрясенным заговором, предательством матери, ее нелояльностью к отцу. Я выбежал на улицу, как оказалось, чтобы встретить его, и увидел его возвращающимся с работы. Я впервые узнал своего отца не просто как огромного человека, гневно ревущего или разражающегося раскатами смеха, выпивающего невероятное количество пива, и чьи слова были законом, а еще о том, что он внезапно мог быть предан, просто, чьим-нибудь одобрением у него за спиной. Я всматривался в глубокие линии на его лице, в сеть морщин вокруг глаз, которые всегда прямо смотрели мне в глаза и сильно напоминали ткань паутины, и понял, что это был результат длинных, тяжелых дней на работе и проблем в семье.