|
Он был здесь — мой отец. Он сидел на скамейке под голыми деревьями и пристально глядел на маленький водоем, в котором обычно плавают золотые рыбки, пока их не начнут красть дети. Отец сидел, о чем-то глубоко задумавшись, напомнив при этом статую в каком-нибудь музее. Я посмотрел на часы: два часа тридцать минут по полудню. Интересно, что он тут делал в такое время суток? Я уже собрался приблизиться к нему, но начал колебаться: что-то меня остановило… не знаю — что. Хотя он выглядел совершенно нормальным человеком, я почувствовал себя так, будто застал его голым, где можно находиться только в одежде. Это было похоже на неожиданное вторжение матери ко мне в комнату — совсем неожиданное. Затаившись, я стоял в стороне, изучая его глазами, будто вдруг он превратился в незнакомца. Все те же знакомые, подстриженные ежиком волосы, белая кожа под ними, и те же морщины на его шее, будто у индюка. Теперь он вздохнул: его плечи поднялись и опустились, и через его тело волной прокатилась еле заметная дрожь. Он повернул лицо к солнцу и закрыл глаза. Казалось, что все его мысли были открыто написаны на его лице. Тихонько, на цыпочках я отошел назад. Изредка мог видеть, как кто-нибудь идет на цыпочках, но не смог припомнить хотя бы момент в своей жизни, когда сам делал то же самое. Так или иначе, я не напомнил ему о себе, и он продолжал сидеть на скамейке в парке и греться на солнышке, потому что для меня в тот момент было важнее поспешить на автобусную остановку. Именно в тот день я поклялся подойти к этой девушке и заговорить с нею неважно о чем — о чем попало. В конце концов, я отнюдь не Франкенштейн, чтобы какая-нибудь девчонка подумала, что хочу провести с ней время. В любом случае, на остановке ее не было. Я стоял в стороне и намеренно пропустил автобус, проходящий в два сорок пять. Она не появилась. В три тридцать сел на следующий автобус и поехал домой. Тот день был точно не мой.
Вечером, за ужином я молчал. Меня тревожили мысли о той девчонке и о неприготовленном домашнем задании, ожидающем у меня в комнате. Ужин в нашем доме представляет своего рода ритуал, напоминающий полный балаган и, вместе с тем, наказание скукой, неважно, по какому поводу. Все, что обычно слышу от отца — сильно утомляет, но аппетит у меня как у слона, несмотря на излишне худощавое сложение, и, как говорит мать, я слишком быстро ем. И, самое противное, что я что-нибудь спрашиваю или смеюсь над какой-нибудь нелепой шуткой, когда мой рот, как обычно чем-нибудь переполнен. Но в тот вечер я прекратил есть, когда мать спросила отца о том, как прошел день у него в офисе. — Обычная рутина, — сказал он. Я подумал о той сцене в парке. — Целый день ждал контракта с Хопером? — спросила мать. — Даже не было перерыва на кофе, — сказал он, подложив себе еще картофельного пюре. Я почти подавился котлетой. Он лгал — мой отец лгал. Я сидел за столом в оцепенении от испуга, представ перед ужасом «необитаемой земли», будто сама ложь могла пробудить во мне панику. Разве я сам не лгал большую часть своей жизни, чтобы другим было лучше, комфортней, разве не скрывал правду, хотя бы наполовину, от родителей, учителей или даже друзей? Что могло произойти, если бы каждый вдруг начал говорить правду всю целиком? Но его мотивы меня почему-то обеспокоили. Я о том, почему ему надо было притворяться, что в этот день он не был в парке? И за первым вопросом последовал второй, который был еще хуже первого: что он там делал, вообще, чтоб не в стену кулаком? Я разглядывал его, пытаясь старательно изучить глазами, будто незнакомца. Но это не работало. Он был просто моим отцом. В его глазах ничего нового я не нашел. В них была все та же усталость, с которой он будет дремать в кресле с газетой до выпуска новостей. Закончив десерт, он вздохнул и зевнул. «Забудь об этом», — сказал я себе. Всему можно найти объяснение. |
