Вообще-то она не сразу у них заладилась. Сошлись эти трое благодаря Палычу и его умению мирить людей. Латыш шпаной был дворовой, задиристый, наглый, неблагополучный. Он доказывал свою правоту кулаками. Но Боксер драться учился в секции и смог постоять и за себя, и за Палыча. Враждовали пацаны какое-то время, однако Иван всех помирил. Им было по одиннадцать, когда дружбу свою пацаны скрепили кровью. Инициатором этого был Латыш. Он везде таскал с собой перочинный ножик, обычно вырезал им на лавках да остановках матерные слова, но, бывало, мешки да коробки вскрывал в магазине. Продаются конфеты по килограммам расфасованные, Латыш ткнет в пакет, и три «маски» стащит. Себе и друзьям. Из картонных коробок воровал кукурузные палочки. По чуть-чуть, зато регулярно. Любил Латыш сладенькое, а бабка не давала. Не из жадности. И тем более вредности. От сладкого у Латыша диатез начинался, он пятнами покрывался и чесался. «А все думают, это у тебя от грязи, — бубнила бабушка. — Ходишь чумазый постоянно, будто я за тобой не слежу!»

Он и правда умудрялся выпачкаться за считаные минуты. Выйдет из дома умытый, чистый, а возвращается изгвазданный, в рваных штанах и с ободранными коленками.

Когда Латыша отправили в колонию, друзья его ждали. Они писали ему письма, поддерживали. Оба верили в то, что их друг Гошан больше не оступится.

Но он через несколько лет вновь загремел в тюрьму. Боксер тогда перестал с ним общаться. Крест поставил на друге. А Палыч нет. Он продолжал писать письма и поддерживать. Не забывал и о передачках. Со своей стипендии немного откладывал, на обедах экономил, макулатуру и бутылки сдавал, чтобы отправить на зону чай да сигареты. Когда Латыш откинулся, Палыч снова всех помирил.

И все же Боксер сторонился Гошана. Пересекался с ним только в общей компании. А Палыч Латыша с собой на рыбалку брал. Говорил, что тому нужно нервы успокаивать, а то после второй ходки дерганым стал. И это было правдой. Тик у Латыша появился, изменилась походка. Еще он постоянно что-то теребил в руках, хихикал над глупостями. И всякий раз, когда садились есть, повторял: «Ножа не бойся, бойся вилки, один раз ткнешь — четыре дырки!»

— В тюрьме другая поговорка ходит, как я знаю, — как-то не выдержал Боксер. — Вилкой в глаз или… кхм… в попу раз!

— На зоне вилок нету, — оскалился Латыш.

— Тогда откуда взялась эта фраза-паразит?

— Это народное творчество, чудило. Как анекдот или частушка. Но, если тебе не нравится, могу Пушкина прочитать, — и начинал декламировать матерные стихи, якобы принадлежащие перу Александра Сергеевича.

Со временем друзья общались все меньше. У каждого началась своя жизнь: работа, семья, дети. Даже у Латыша появилась сожительница. Молоденькая, диковатая, но не пьющая, не скандальная. Кристиной звали. Против нее даже Боксер ничего не имел. Считал, что Латышу повезло с ней, и надеялся, что девушка на него благотворно повлияет.

— Замечаешь, как он изменился? — спрашивал он у друга. — Стал спокойнее, ответственнее. Вкалывает на своей свалке сколько лет уже, не пьет.

— Да он и раньше не злоупотреблял. И работящим всегда был. Но что спокойным стал, ты прав. У Гошана и тик пропал. Только мне кажется, мутят эти мусорщики делишки какие-то на своей свалке…

— А где не мутят? На заводе нашем, что ли?

Прав был Боксер. На их предприятии, как только перестройка в силу вошла, воровство процветать стало. Начальство наглело, вывозило добро машинами, работяги тырили по малости, охрана опять же за денежку на все закрывала глаза.