Глава 4

Утро только-только начинало разгораться, небо над головой пребывало еще в густо-фиолетовой дреме, но на востоке из-под темной плотной завесы уже начинало выкарабкиваться ленивое невыспавшееся солнце. Минут десять, и оно окрепнет, наберет силу и просто сдвинет в сторону плотный тяжелый занавес, на котором так ярко и празднично только что сияли звезды. И тогда — держись, европейцы! Ни белую изнеженную кожу, ни светлые волосы, ни упакованные в темные очки глаза радушное малийское светило не пощадит.

Дожидаясь микроавтобуса, который, как сказал хозяин отеля, заедет еще до рассвета за двумя туристами-англичанами, чтобы везти их в Мопти, Макс снова попробовал позвонить Ольге и Моду. И снова — безрезультатно.

Ну ладно, к Ольге не пробиться, хотя, Анталия — не Москва, не так уж и далеко. А вот почему Моду не отвечает? Неужто не стал его дожидаться и один рванул к догонам? Вряд ли. Скорее всего, просто проблемы со связью. В Мали это запросто.

Англичане, пожилая чопорная чета, едва кивнув Барту, забрались внутрь микроавтобуса и тут же устроились подремать, решив, видно, добрать по пути те часы сна, которыми пожертвовали ради раннего подъема. Макс же устроился рядом с водителем: он любил во время путешествий глазеть по сторонам, а лучшего места для обзора, чем переднее сиденье, и не придумать.

Центр города закончился быстро, и за окнами микроавтобуса потянулись рыбацкие лачуги — самая распространенная столичная постройка. Тут уже вовсю кипела жизнь, трудовые будни работяг одинаковы во всех странах мира: раньше встанешь — больше шансов не остаться голодным.

Дорогу от Бандиагары до Мопти Барт знал вдоль и поперек. Узкое, но довольно ровное полотно, ухоженное и гладкое. Если б еще не лежачие полицейские, которые понатыканы у каждой деревни, то путь и вовсе сократился бы вдвое. А так, только разгонишься — приходится тормозить. Малийцы же своими лежачими полицейскими, как несомненным признаком цивилизации, Макс знал, очень гордились. Как и бесчисленными дорожными постами. Вроде и движение на шоссе не назовешь интенсивным, и лихачей, летящих со скоростью самолета, не встретишь, а доблестная полиция бдит денно и нощно.

— Француз? — поинтересовался водила-малиец, когда микроавтобус, наконец, вырвался на простор саванны.

— Русский, — улыбнулся Барт.

— Москва?

— Ленинград.

— Да ты что! — Водила даже подскочил на сиденье, ударив обеими ладонями по рулю. — Ленинград? У меня брат там учился, в Политехническом. — Он протянул Барту фиолетово-розовую ладонь. — Жозе! Я тоже должен был, да тут Советский Союз развалился. Но по-русски еще многое помню! Хочешь, скажу?

— Давай! — с любопытством повернулся к нему Макс.

Малиец вдохновенно расширил глаза, зашевелил губами, вспоминая чужой язык.

— Мать вашу… — и дальше в течение, минимум, трех минут, речитативом, как хорошо заученное стихотворение, в открытое окно микроавтобуса на всю североафриканскую саванну зазвучал отборный русский мат.

Отхохотавшись, Барт вытер слезы, еще похрюкивая от несравненного удовольствия, заикаясь от конвульсивных колик, терзающих язык, спросил:

— Брат научил?

— Конечно, — гордо кивнул водила. — Он у меня очень умный. В Бельгии работает. Я-то еще умнее, как отец говорил, но не повезло.

Макс превосходно понимал, о чем печалился чернокожий матерщинник.