|
На его веку добыча угля в Соединенных Штатах выросла от нуля до трехсот миллионов тонн, если не больше. Но что еще важнее, на его веку число умов, занятых поисками новых сил, увеличилось — верное свидетельство притягательности! — от нескольких десятков и сотен в 1838 году до десятков тысяч в 1905-м, — умов, натренированных до такой степени цепкости и остроты, какой еще никто никогда не достигал, и, вооруженных инструментами и приборами, превосходящими органы чувств по своей неисчерпаемой мощности и точности восприятия, с помощью которых они отыскивали энергию в таких тайниках природы, где сама она не подозревала о ее существовании, проводили анализы, опровергавшие самое бытие, и достигали синтезов, угрожавших самим стихиям. Теперь уже никто не мог сказать, что общественный разум не интересуется новой силой, даже когда она его пугает. Сопротивлялась яростно природа, ежедневно учиняя так называемые несчастные случаи с огромными материальными потерями и человеческими жертвами и насмехаясь над человеком, который беспомощно стонал, вопил, содрогался, но остановиться все равно не мог. Одни только железные дороги уносили столько жизней, что почти сравнялись с кровавой войной; автомобили и огнестрельное оружие наносили обществу такой огромный урон, что землетрясения стали для натянутых нервов чуть ли не облегчением. Колоссальные объемы силы высвобождались из неизвестного доселе мира энергии, и еще большие запасы, видимо неисчерпаемые, постепенно открывались человечеству, притягивая к себе упорнее, нежели все Понтийские моря,[830] и божества, и золото, и иные приманки. И этому не было конца.
В 1850 году в науке лишь посмеялись бы над подобными фантазиями, но в 1900-м большинству ученых, насколько мог судить историк, было уже не до смеха. Но если бы какой-нибудь растерявшийся, но усердный последователь великих умов нашел в себе достаточно смелости спросить своих собратьев, куда их несет, то, скорее всего, получил бы ответ, что они и сами не знают — куда-нибудь между миром анархии и порядка. Но в будущем им, как никогда прежде, надлежало быть честными перед самими собой, иначе их ждали потрясения даже большие, чем их последователей, когда те дойдут до конца. Если рассуждения Карла Пирсона о вселенной были справедливыми, Галилею, Декарту, Лейбницу, Ньютону и иже с ними следовало остановить прогресс науки еще до 1700 года. В 1900 году ученые были попросту вынуждены вернуться к единству, так никем и не доказанному, и порядку, ими же нарушенному. Они свели мир к ряду связей с собственным сознанием. Они свели свое сознание к движению в мире движения, происходящем в том, что их касалось, с головокружительным ускорением. Оспаривать правильность выводов науки история не имела права: наука вступила в такие области, где едва ли сотня-другая умов во всей вселенной могли разобраться в ее математических процессах. Но бомбы хоть кого научат, и даже беспроволочного телеграфа и воздушного корабля было вполне достаточно, чтобы сделать необходимым преобразование общества. Человеческий ум — коль скоро возможна аналогия между ним, с одной стороны, и законами движения, с другой, — вошел в сверхмощное поле притяжения, из которого ему необходимо было немедленно вырваться, обретя состояние нового равновесия, подобно комете Ньютона, чтобы затем полностью разрушиться, подобно метеоритам в земной атмосфере. Раз человеческий ум стал вести себя как взрывчатое вещество, ему необходимо было восстановить равновесие; раз он стал вести себя как растительный организм, ему необходимо было достичь пределов своего роста; раз он стал вести себя как первые создания мировой энергии — ящеры и акулы, он, стало быть, уже достиг пределов своего распространения. Если сложности, встающие перед наукой, будут расти вдвое или вчетверо каждые десять лет, то вскоре даже математика не сможет этого выдержать. Средний человеческий ум не выдерживал уже в 1850 году, а в 1900-м и вовсе не понимал стоящей перед ним задачи. |
