Я не была равнодушна к своим недостаткам, мне хотелось блистать во всем. Но они коренились слишком глубоко, чтобы усилия воли оказалось достаточно для их преодоления. Научившись размышлять, я решила, что власть моя безгранична, а препятствия незначительны. Когда я засыпала, мир исчезал; чтобы быть увиденным, познанным, понятым, он нуждался во мне; я чувствовала свое высокое предназначение, которое с гордостью исполняла; но я не предполагала, что в осуществлении этой миссии будет участвовать мое несовершенное тело: стоило ему вмешаться, все шло насмарку. Чтобы музыкальная пьеса начала существовать в реальности, надо было умело передать все ее тончайшие нюансы. Я понимала, что мои пальцы при всем моем желании не смогут воссоздать ее совершенство, так чего ради упорствовать? Развивать зачаточные, сомнительные способности — бесполезность этих усилий вызывала во мне протест. Мне, чтобы прикоснуться к абсолютной истине, надо было смотреть, читать, рассуждать. Переводя с английского текст, я открывала в нем универсальный смысл, всеохватный и единственный, в то время как английское «Ш» в моих устах было ничего не значащим звуком, одним из тысячи — оно не стоило моего внимания. Неотложность моей миссии не позволяла мне задерживаться на мелочах: меня столько всего ждало! Надо было воскресить прошлое, охватить вниманием все пять континентов, спуститься в недра Земли и облететь вокруг Луны. Когда меня принуждали делать бесполезные упражнения, мой мозг начинал требовать пищи, и я нервничала, что теряю драгоценное время. Мучаясь и одновременно чувствуя себя виноватой, я старалась поскорее покончить с нудным заданием. Всякая поставленная передо мной задача разбивалась о мое нетерпение.

Насколько я помню, роль исполнителя виделась мне малозначащей, потому что, как мне казалось, он создает лишь видимость. Смысл сонаты, в моем понимании, был записан на бумаге; он был вечным и неизменным, как напечатанный в книге текст «Макбета». Создавать — это было нечто иное. Меня восхищало, если в мир привносили что-нибудь новое, реальное. Но единственная область, в которой я могла себя попробовать, была литература. Рисование я понимала как копирование; оно мало привлекало меня, тем более что рисовала я плохо: я воспринимала весь предмет целиком и не умела различить в нем деталей; даже просто нарисовать цветок было для меня непосильно. Зато я умела пользоваться языком, а коль скоро он отражал сущность вещей, то этим я ее выявляла. Моим спонтанным порывом было рассказать все, что со мной происходило: говорила я много, писала с удовольствием. Если в сочинении я воспроизводила эпизод из собственной жизни, то тем уберегала его от забвения; он становился интересен другим людям и тем спасен окончательно. Еще я любила сочинять истории; они опирались на мой собственный опыт и его оправдывали. Как таковые эти истории ничего собой не представляли, но они были единственные в своем роде, незаменимые, они существовали, и я гордилась тем, что извлекла их из небытия. По той же причине я уделяла много внимания сочинениям по французскому; лучшие из них я даже переписывала в «золотую книгу».

В июле, когда начинались каникулы, я без сожаления расставалась со школой Дезир. Но наступала осень, и я, вернувшись в Париж, с нетерпением ждала возобновления занятий. Усевшись в кожаное кресло рядом с книжным шкафом из мореной груши, я гнула в руках новые учебники, вдыхала их запах, рассматривала картинки, карты, пробегала глазами иную страницу истории; мне хотелось одним взглядом оживить всех персонажей сразу, воскресить все пейзажи, прячущиеся между черно-белыми страницами. Меня завораживало их скрытое присутствие и моя власть над ними.

Помимо учебы самым серьезным делом моей жизни было чтение. Теперь мама брала для меня книги в библиотеке Кардиналь на площади Сен-Сюльпис.