Однажды во время летних каникул ирония Зазы обернулась для меня настоящей пыткой. Мы всей семьей отправились смотреть Жимельские водопады. На их узаконенную живописность я отреагировала стереотипным воодушевлением. Переписка относилась ко внешней стороне моего существования, поэтому, само собой, я умолчала о радостных минутах уединения, которые дарила мне деревенская жизнь; зато я решила во всей красе расписать моей подруге нашу экскурсию и мои восторги. Но плоскость стиля лишь подчеркнула неправдоподобность моей экзальтации. Заза ответила письмом, в котором язвительно замечала, что, вероятно, я по ошибке прислала ей заданное на каникулы сочинение; получив ее ответ, я плакала. Я чувствовала, что предметом ее иронии является не только мой нелепый, напыщенный слог: за что бы я ни бралась, я все равно оставалась все той же неисправимой примерной школьницей. Это было отчасти правдой. Но правдой было и то, что Зазу я любила самозабвенно и никакие трафареты, никакие принятые нормы не властвовали надо мной. Я не была той девочкой, которую Заза во мне видела. Я не знала, как стереть этот ложный образ и раскрыть перед ней душу. Недопонимание приводило меня в отчаяние. Сочиняя Зазе ответ, я в шутку пожурила ее за суровость; должно быть, она поняла, что обидела меня, потому что в следующем письме извинилась: «Я стала жертвой дурного настроения». Это меня немного утешило.

Заза не подозревала, с каким пиететом я к ней относилась; не знала она и того, что рядом с ней я забывала о всякой гордости. Однажды на благотворительном базаре в школе Дезир дама-графолог взялась проанализировать наши почерки. В почерке Зазы она усмотрела раннюю зрелость, ранимость, высокую культуру и редкие художественные способности; в моем она увидела одну лишь ребячливость. Я смирилась с этим приговором: пусть так, я — прилежная ученица, пай-девочка и не более того. Заза же стала так горячо и так громко возмущаться, что на сердце у меня отлегло. Отвечая еще на одно мое письмо, в котором я поделилась с ней результатами другого нелестного анализа, Заза набросала мой портрет: «Некоторая сдержанность; определенная интеллектуальная зависимость от общепринятых норм и представлений; добавлю к этому величайшую душевность, а также невероятное ослепление и снисходительность по отношению к подругам».

Мы довольно редко высказывались друг о друге столь открыто. Возможно, виновата в этом была я сама, ведь Заза деликатно намекала на мою «сдержанность», — вероятно, в наших отношениях ей не хватало открытости и простоты. Моя привязанность к ней была фанатической, привязанность Зазы ко мне — умеренной. Но все же в чрезмерной сдержанности, я думаю, мне некого было винить, кроме себя.

Эта сдержанность мне и самой была в тягость. Резкая и язвительная по натуре, Заза тем не менее была ранимой. Однажды она пришла в школу с заплаканными глазами: накануне ей сообщили о смерти какого-то далекого троюродного братика. Мое поклонение ее бы растрогало; мне вдруг сделалось невыносимо от того, что она ни о чем не догадывается. Но словами я это выразить не могла и потому решилась на один шаг. Тут был определенный риск: мама могла счесть мою затею смешной или сама Заза восприняла бы мой поступок с удивлением. Однако мне так не терпелось выразить свои чувства, что я решила не обращать на это внимания. Я рассказала о своей задумке маме, и та ее одобрила. Было решено: на день рождения я подарю Зазе сумочку, которую сошью своими руками. Я купила кусок красно-голубого, расшитого золотом шелка, который представлялся мне пределом роскоши, нашла в «Мод пратик» выкройку, натянула ткань, согласно описанию, на плетеный каркас, а внутри сделала подкладку из вишневого атласа. Свое творение я завернула в папиросную бумагу и, когда настал долгожданный день, подкараулила Зазу в вестибюле и протянула ей подарок.