— Посиди со мной, — канючит девочка.

— Не могу, надо к малышу.

— Почему ты его все время зовешь малышом? Какой он малыш? Он уже большой.

— Ну, не знаю, привыкла.

— Ну, пожалуйста, останься.

— Ладно, на минутку.

Женщина с озабоченным видом присаживается на край кроватки. Много забот у матери семейства, хозяйки дома….

— Выпей лимонад.

— Не хочется, ма… Обними меня.

— Ох, Эмили…

Женщина смеется, нагибается к дочке. Малышка повисает у нее на шее, но не чувствует взаимности.

— Обними, обними… — бормочет она, как будто сама себе. Женщине неловко, она высвобождается.

— Ну, хватит, хватит.

Однако мать все же не встает: верная долгу, сидит, примостившись на краешке, повиснув над полом мощными бедрами. Повинуясь долгу. Какому? Ну как же: больной ребенок нуждается в матери. Что-то в этом духе. Однако нет контакта между маленьким потным тельцем, жаждущим защиты, стремящимся прижаться к большому, теплому телу, которое не будет мучить, сдавливать коленями, больно сжимать ребра, и большим, прохладным, ровно дышащим телом уверенной в себе, исполненной чувства долга матери. Не дает им общение радости.

Маленькая девочка хватает стакан, залпом опустошает его. Мать встает.

— Сейчас принесу еще.

— Ой, лучше посиди со мной.

— Не могу, Эмили. Не капризничай.

— Папа дома?

— Он занят.

— Пусть он мне почитает.

— Эмили, ты же сама умеешь читать. Ты ведь уже большая девочка.

Женщина забирает стакан и удаляется. Девочка вытаскивает из-под подушки недоеденное печенье, тянется за книжкой; читает и жует, все время ерзая. Руки ее начинают блуждать по телу, касаются волос, щек, плеч, спускаются ниже, подходят к промежности — и отдергиваются, как будто натолкнувшись на колючую проволоку. Малышка гладит бедра, сжимает и разжимает их, глаза не отрываются от книжки, челюсти мерно движутся, зубы месят сладкую мучнистую жижу…

Эмили лежит на полу большой комнаты.

— Ох, Хуго, милый мой, мой Хуго… Ты ведь мой, Хуго? Милашка, как я тебя люблю…

Меня заливает волна какого-то смешного раздражения, беспокойства, беспомощности взрослого, наблюдающего за ростом юного организма. Вот она передо мной, заключена в оболочку своего возраста — но связанная с только что описанными сценами за стеной, из оформившего ее хинтерланда. Она не видела того, что видела я, но рассказывать Эмили об этом бесполезно. Конечно, она услышит слова, но и только. Оттуда, из теней, доносится повелительное: «Ты представляешь собою то-то и то-то; ты должна стать тем-то и тем-то». Биология ее возраста берет свое, добивается, чего положено достичь, проходит предсказуемые этапы, делая из нее то-то и то-то. Процесс идет, а мне остается лишь наблюдать за ним, за наполнением этого сосуда опытом, уникальным и банальным; опытом, которым в свое время займутся акушерки и гинекологи, общим для всех, неизменным, независимо от методики наблюдения. Она созреет, достигнет вершины развития, того, что мы определяем как вершину, биологический, животный апогей, и покатится под уклон, к смерти, к своему завершению.