– Слушаюсь, господин генерал. А что делать с Марией?

Генерал недоуменно поднял брови.

– Позаботьтесь о ней, капитан.

Рохас отдал честь и вышел из кабинета. Мария лежала в стойле на боку, рядом на соломе – послед и четыре черных меховых комочка. Ослица поднялась на ноги и принялась вылизывать свое потомство. Капитан смотрел, и мозг военного отказывался верить тому, что воспринимали глаза и уши: поразительно крупные черные котята пищали, прося молока. Капитан осознал чрезвычайность ситуации: котятам до сосков Марии не дотянуться, ибо кошки сосут лежа, а ослицы кормят стоя. Радуясь, что перед ним наконец проблема, которая легко преодолевается быстрым решением и настойчивостью, капитан поспешил в лавку и вернулся с бутылочкой для младенцев. Стараясь не запачкать брюки, он аккуратно встал на колени и принялся опасливо доить Марию. Та фыркнула и его отпихнула. Капитан успокаивающе почмокал губами, поцокал языком, как, бывало, делал генерал Фуэрте, и Мария дала молоко. Скрупулезно разделив его по справедливости, Рохас покормил котят; его очаровали их закрытые глазки, беспомощность, хвостики-обрубыши, трогательное мяуканье и большие шелковистые уши. Совесть не позволяла ему оставить детенышей на попечение Марии, и он перенес в стойло свою походную кровать, чтобы кормить котят днем и ночью через каждые два часа. Забота о малышах так увлекла Рохаса, что конторские девушки, теперь носившие ему лимонный сок с чанкакой или документы на подпись в стойло, прозвали его «капитан Папагато». Апатия и депрессия уступили место неземному покою в душе капитана; кошки подросли, стали размером с пуму, и он повсюду брал их с собой; они мягко ступали рядом, точно собаки. Резвясь и борясь друг с другом, они перевернули в квартире капитана Рохаса все вверх дном, а он заказал четырехспальную кровать, чтобы всем хватало места. Еще он подал прошение о смене фамилии на Папагато и впоследствии с гордостью носил имя, первоначально данное в насмешку. Капитан безгранично властвовал над девушками-секретаршами, поскольку те необъяснимо трепетали пред огромными желтоглазыми кошками, а других вальедупарских девушек зачаровывало таинственное взаимопонимание между ним и зверьми. Капитан Папагато распорядился приделать к громадной кровати еще одно спальное место; он был уверен, что никому на свете удача так не улыбалась.

Фигерасу повезло меньше; после трех месяцев лечения от обычной гонореи и барранкильского сифилиса его с бригадой вновь откомандировали на театр военных действий, уведомив, что ждут конкретных и впечатляющих результатов. Боязливо, гораздо неспешнее, чем требовали меры предосторожности в военной обстановке, колонна грузовиков двинулась к месту прошлых поражений и как можно неприметнее встала лагерем в саванне, в трех километрах от Чиригуаны. Фигерасу пришлось выслать дозоры, но те вернулись ни с чем, рассказав лишь, что население заходится в безудержном хохоте, а вся округа кишит кошками.

– Это я и сам знаю, – буркнул Фигерас. – Они постоянно путаются под ногами, а их чертово мурлыканье не дает уснуть.

Педро сообщил Аурелио, что солдаты вернулись, а тот рассказал Ремедиос. Безопасными тропами индеец провел партизан через джунгли, и отряд прибыл в селение за два дня до намеченного Фигерасом выступления. Ремедиос передала Серхио небогатые пожитки Федерико и обняла.

– У тебя был замечательный сын, – сказала она. – Нам всем его очень не хватает.

Серхио вздохнул.

– Я тоже по нему скучаю, но он ко мне приходит во сне. Аурелио говорит, он там женился и очень счастлив.

Ремедиос, гордая атеистка, марксистка и материалистка, вздохнула про себя от сострадания к предрассудкам крестьянина, и ответила:

– Очень рада это слышать.