– Прошу прощения, но я забыл исповедаться. Пусть отец Гарсиа исповедует меня. Нельзя же мне умирать с неотпущенными грехами.

Всем полегчало, все рассердились.

– Гарсиа! – рявкнула Ремедиос. – Исповедуй его, только поскорее, а то солнце нас всех тут прикончит!

Генерал опустился на колени.

– Отче, – проговорил он, – отпусти мне мои грехи, ибо грешен я и в делах, и в помыслах…

– Полагаю, в данных обстоятельствах детали можно опустить, – перебил Гарсиа и начертил пальцем на лбу генерала крест. – Absolvo te. Иди, сын мой, и боле не греши. – Он нагнулся и прошептал Фуэрте на ухо: – Оставайтесь так.

Гарсиа деловито направился к своей хижине, а генерал так и стоял на коленях под палящим солнцем, склонив голову. Гарсиа появился с кукурузной лепешкой, жестяной кружкой и бутылкой. Указательным пальцем нарисовал на лепешке крест, что-то пробормотал, отломил кусочек и деликатно положил генералу на язык со словами:

– Дадено тебе тело Христово. Вкуси его в память о нем.

Фуэрте втянул язык и с трудом проглотил. Кое-кто из партизан перекрестился.

В жестяную кружку Гарсиа отлил из бутылки немного рому и осенил ее крестным знамением.

– Кровь Христова, что была пролита за тебя. Испей ее в память о нем.

И снова некоторые партизаны перекрестились. Гарсиа простер руку над головой Фуэрте, и генерал явственно ощутил целительное тепло, что исходило от руки. После краткой молитвы Гарсиа взглянул на генерала и сказал:

– Упокойся с миром.

– Благодарю, отче. – Генерал поднялся с колен. Он расставил пошире ноги, снова закрыл глаза и медленно поднес револьвер к виску. Не колеблясь, надавил на спусковой крючок; Гарсиа в это время делал отчаянные знаки Ремедиос, чтобы она остановила генерала. Та решительно затрясла головой.

Генерал Фуэрте давил на собачку и вспоминал такие далекие занятия по огневой подготовке: «Нажимать плавно, без рывка! Тянуть, а не дергать!» Припомнился низенький капрал, обучавший их обращению с оружием. «Вот боек, вот патронник, вот затвор. Оружие должно содержаться в идеальной чистоте, иначе заклинит, или ствол разнесет, и вам оторвет яйца к чертям. Буду ежедневно проверять ваше оружие. Если окажется грязнее монашкиного исподнего, оторву вам яйца сам!»

Душа генерала наполовину рассталась с телом, но внезапно вскочила обратно. Ничего не произошло – только щелчок. Озадаченно взглянув на револьвер, генерал оттянул фиксатор барабана. Замершие в напряженном ожидании партизаны удивленно загалдели.

Фуэрте с укором посмотрел на Ремедиос:

– Он не заряжен. И вы заставили меня через все это пройти… Зачем?

– Я не варвар, у меня нет ни малейшего желания смотреть, как кто-то вышибает себе мозги. – Ремедиос улыбнулась. – К тому же я не идиотка, чтобы грохать по столу заряженным револьвером дулом к себе, и не такая дура, чтобы дать пленнику оружие с патронами. Соблаговолите поверить, у меня все-таки есть немного ума.

Генерал криво улыбнулся, а Ремедиос забрала у него револьвер и стукнула им по столу.

– Сейчас все разойдутся, сядут где-нибудь в теньке и обсудят, виновен или не виновен. После сиесты вернетесь и доложите суду. Не забудьте назначить старшину присяжных.

Партизаны толпой побрели в тень огромного кешью, где углубились в жаркую дискуссию. Гарсиа повел Фуэрте в хижину, служившую тому ненадежной тюрьмой, и генерал сказал:

– Ваш ром – ужасная гадость. Я чуть не подавился.