Василий Аксенов. Война и тюрьма
Московская сага - 2
Для человеческого ума непонятна
Абсолютная непрерывность движения.
Лев Толстой. "Война и мир"
Предваряя повествование эпиграфом, писатель иной раз через пару страниц
полностью о нем забывает. В таких случаях цитата, подвешенная над входом в
роман, перестает бросать свет внутрь, а остается лишь в роли латунной
бляшки, некоего жетона, удостоверяющего писательскую интеллигентность,
принадлежность к клубу мыслителей. Потом в конце концов и эта роль
утрачивается, и, если читатель по завершении книги удосужится заглянуть в
начало, эпиграф может предстать перед ним смехотворным довеском вроде
фигурки ягуара, приваренной к дряхлому "Москвичу". Высказывая эти
соображения, мы понимаем, что и сами себя ставим под удар критика из
враждебной литературной группы. Подцепит такой злопыхатель наш шикарный
толстовский эпиграф и тут же оскалится -- вот это, мол, как раз и есть ягуар
на заезженной колымаге! Предвидя такой эпизод в литературной борьбе, мы
должны сразу его опровергнуть, сходу и без ложной скромности заявив, что у
нас, в нашей многолетней беллетристической практике, всегда были основания
гордиться гармонической связью между нашими эпиграфами и последующим
текстом.
Во-первых, мы эпиграфами никогда не злоупотребляем, а во-вторых,
никогда не использовали их для орнамента, и если уж когда-либо прибегали к
смутным народным мудростям вроде "В Рязани грибы с глазами, их едят, а они
глядят", то с единственной лишь целью дальнейшего усиления художественной
смуты. Вот так и тот наш, там, позади, только что оставленный эпиграф, вот
эта-то, ну, чеканки самого Льва Николаевича идея о непостижимости
"абсолютной непрерывности движения" взята нами не только для приобщения к
стаду "великих медведиц" (как бы тут все-таки не слукавить), но и, главным
образом, для того, чтобы начать наш путь через вторую мировую войну. Эпиграф
этот для нас будет чем-то сродни яснополянской кафельной печке, от которой и
намерены танцевать, развивая, а порой и дерзновенно опровергая, большую
тупиковую мысль национального гения. Отправимся же далее по направлению к
войне, в которой среди большого числа страждущих миллионов обнаружим лица и
наших любимых членов семьи профессора Градова. Вклад их в громоподобный
развал времен не так уж мал, если держаться точки зрения Л.Н.Толстого,
сказавшего, что "сумма людских произволов сделала и революцию, и Наполеона,
и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила".
Следовательно, и старый врач Б.Н. Градов, и его жена Мэри, столь
любившая Шопена и Брамса, и их домработница Агаша, и даже участковый
уполномоченный Слабопетуховский в гигантском пандемониуме человеческих
произволов влияли на ход истории не хуже де Голля, Черчилля, Рузвельта,
Гитлера, Сталина, императора Хирохито и Муссолини.
|
