|
-- Ну, есть какой-нибудь смысл в человеческой жизни? -- продолжал Кирилл той ночью в свистящей и воющей на все голоса тайге. -- Мы всегда называли это "проклятыми вопросами", Стасис, и привыкли относиться к ним с улыбкой. "Проклятые вопросы русских мальчиков" и все такое. Все это снисходительно, но никогда не всерьез воспринималось. Особенно в нашей семье, с ее позитивизмом девятнадцатого века, с верой в человеческий гений, в науку... Ты все понимаешь, Стасис? Если не все, скажи: я повторю, могу даже немного по-немецки... -- Я все понимаю, -- коротко сказал медбрат Стасис. Он сидел теперь спиной к Кириллу, не оборачиваясь и глядя прямо перед собой на отсвечивающий под слабой лампочкой бок стерилизатора. -- Понимаешь, вроде бессмысленный неврастенический вопрос, когда нужно бороться за свои идеи, за будущее, за новое общество, когда жизнь почти полностью подменена литературой о жизни и ты сидишь за чайным столом в окружении не только своей семьи, но и всего сонмища лиц, формирующих внутренний мир русского интеллигента, лиц, которые уже столько раз задавались тем же вопросом и как бы отвечали на него фактом своего существования в некоем умозрительном пространстве. Даже на войне, среди смерти, среди постоянного и привычного надругательства над плотью, этот вопрос кажется неуместным, потому что там бушует страсть, гомерические чувства, разыгрывается действо, идет театр. "За родину!" -- вот бессмысленный смысл мгновенно уничтожаемых жизней, "За свободу!" ну и так далее, вся эта музыка. Музыка, Стасис! Только здесь нет музыки, на каторге, в лагерях, за тачкой, в бараке, в баланде... Здесь уже все без обмана, просто распад белка, смерть литературы, утрата всех героических и антигероических поз, простое шествие в яму... -- Здесь тоже есть, имеет быть музыка! -- вдруг с жаром перебил его Стасис, но тут же, будто спохватившись, сразу замолчал. Кирилл щелчком сбросил в печурку остатки докуренной почти до пальцев цигарки: -- Я знаю, что ты имеешь в виду, медбрат. Веру? Христианские мифы? Я знаю, что ты верующий, видел, как ты молишься. Не бойся, не настучу. -- Я не боюсь, Кирилл. И это не обман, Кирилл. -- Стасис теперь повернулся лицом к Кириллу и сидел ссутулившись, приподняв большие, будто навьюченные мешком плечи и опустив переплетенные набухшими венами руки и длинное лошадиное лицо. -- Ну, научи меня верить, Стасис! -- с удивившей его самого страстью попросил Кирилл. -- Я знаю, что Маркс сдох, но откуда мне знать, что Бог жив, когда все говорит об обратном? Ну, научи, медбрат?! -- Хочешь взять выпить? -- спросил Стасис, кивком головы показывая на заветную склянку с притертой крышкой. |
