Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом:

— Прошу у господина Заикина и его друзей, — помещик снова поклонился в сторону Куприна, — прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады.

Он повернулся и крикнул:

— Давай!!!

Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины.

Цирк готов был расколоться от аплодисментов и хохота. Заикин тоже хохотал, стоя на спинах баранов. Но вот он нагнулся, выхватил из этого живого ковра огромного барана и в знак приветствия поднял его над головой.

* * *

В купе первого класса было темно, и только крошечный синенький ночничок еле-еле освещал лица Леже и баронессы де ля Рош.

Поезд погромыхивал колесами на стыках, покрикивал в ночи, и на мгновение, неяркими вспышками, вбирал в свои окна короткий свет пролетавших назад станционных фонарей.

Де ля Рош лежала в своей постели на боку. Под ее щекой, на подушке покоилась большая золотая медаль Заикина..

* * *

Ночью в гостиничном номере Ивана Михайловича заседал военный совет. Куприн лежал на кушетке и правил гранки. Ярославцев сидел за столом, печальный и притихший. Пильский деятельно кромсал огромный окорок. Саша Диабели с трудом разливал по стаканам водку из огромной четвертной бутыли, а Иван Михайлович Заикин в длинном халате нервно ходил по номеру и говорил:

— Я не простой борец, я чемпион мира! Я не могу там из-за каждой копейки трястись!

— Ну, хорошо, давайте подумаем, к кому можно обратиться за помощью, — сказал Саша Диабели. — В конце концов, я могу организовать подписной лист среди репортеров всех газет Одессы. Они достаточно заработали на Иване. Наберем рублей шестьсот. А еще где?

— Плюс восемьсот бенефисных, — сказал Ярославцев.

Метавшийся по номеру Заикин остановился:

— Да, кстати, Петр Данилыч! Баранов-то этих проклятых хоть устроили как-нибудь? Покормили?..

— Не волнуйся, Иван Михайлович, все в порядке.

И Заикин снова заходил по комнате.

— Восемьсот бенефисных? — переспросил Куприн у Ярославцева. — Да, завтра «Одесский листок» обещал мне за рассказ уплатить. Тоже плюсуй рублей полтораста. — Куприн показал гранки рассказа.

— Хорошо, хорошо! — раздраженно заметил Пильский. — Я тоже могу дать пару сот рублей! Но меня тошнит от этого состязания в благородном идиотизме! Мы тужимся и пыхтим, складывая наши копейки, в то время когда только за аппарат Фармана нужно будет заплатить тридцать пять тысяч франков! Это вы понимаете?!

Ярославцев подсчитывал названные суммы на бумажке. Куприн встал с кушетки, подошел к нему и заглянул в листок.

— Ну, что там у тебя получается?

Не отвечая Куприну, Ярославцев спросил у Заикина:

— Ваня, сколько у нас наличных, кроме бенефисных?

— Шестьсот семьдесят три, — тут же ответил Заикин.

Ярославцев записал в столбики эту цифру.