— Он его сбросит, — сказала Леонор.

— Нет, — сказал Давид. — Смотри внимательно. Хуан его сдерживает.

Многие индейцы вышли к воротам конюшен и удивленно наблюдали за младшим братом, который абсолютно уверенно держался на коне, яростно бил его каблуками под брюхо и одновременно кулаком по голове. Раздраженный ударами, Эль Колорадо метался из стороны в сторону, становясь на дыбы, подскакивал, на несколько секунд пускался в головокружительный бег и резко останавливался, но всадник, казалось, сросся с его хребтом. Леонор и Давид видели, как он то появляется, то исчезает, невозмутимый, словно самый бывалый укротитель, и, замерев, стояли молча. Внезапно Эль Колорадо устал: пригнул свою изящную шею к земле, словно стыдясь, сник, тяжело дыша. В этот момент показалось, что он возвращается: Хуан направил коня к дому и остановился перед дверью, но не спешился. Словно вспомнив что-то, развернулся и мелкой рысью поскакал к постройке, которая называлась Ла Мугре. Там он одним прыжком соскочил на землю. Дверь была заперта, и Хуан сбил замок ударом ноги. Затем закричал индейцам, которые были внутри, чтобы те выходили, что наказание для них закончилось. Потом медленным шагом вернулся к дому. В дверях его ждал Давид. Хуан казался спокойным; он был мокрым от пота, а в его глазах читалась гордость. Давид подошел к нему и, взяв за плечо, ввел в дом.

— Пойдем, — сказал он ему. — Выпьем по глоточку, пока Леонор будет лечить твои колени.

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ

На секунду он задержал дыхание, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и сказал скороговоркой: «Я тебя люблю». На его глазах она мгновенно залилась краской, словно ее ударили по щекам, таким матово-бледным и нежным. С ужасом он ощутил, как им овладевает растерянность, сковывает язык. Ему захотелось убежать и покончить со всем. Мягкое зимнее утро вызывало у него глубокое уныние, которое всегда в решающие моменты лишало сил. Несколько минут назад, кружа в шумливой толпе по Центральному парку в Мирафлоресе, Мигель еще повторял себе: «Вот сейчас, только дойдем до авениды Пардо… Теперь решусь… Если бы ты знал, Рубен, как я тебя ненавижу!» И раньше, в церкви, когда он, разыскивая взглядом Флору, обнаружил ее возле одной из колонн, а затем пробирался к ней, работая локтями и не извиняясь перед сеньорами, которых толкал, наконец оказался рядом и тихо поздоровался, его непрестанно преследовали все те же слова, что бормотал на рассвете, лежа в постели и дожидаясь наступления утра: «Выхода нет. Я должен сделать это сегодня. Утром. Погоди же, Рубен, даром тебе не пройдет». А накануне вечером он плакал, узнав о ловушке, заплакал впервые за много лет. Люди еще гуляли в парке — авенида Пардо пустовала. Они шли по бульвару под фикусовыми деревьями с высокими пышными прическами. «Надо торопиться, не то все пропало». Он незаметно огляделся по сторонам: вокруг никого нет — можно попробовать. Медленно протянув пальцы, он дотронулся до ее руки оказывается, его ладонь повлажнела от пота. Он взмолился в душе: пусть случится чудо, пусть унижение кончится. «Что я ей скажу, — думал он, — что скажу?» Она отдернула руку, и у него мелькнула мысль, насколько он смешон и беспомощен. Все красивые фразы, продуманные и вызубренные накануне, полопались как мыльные пузыри.

— Флора, — пробормотал он, — я столько времени ждал этой минуты. С тех пор как с тобой познакомился, я только о тебе и думаю… Я полюбил впервые… Честное слово, я никогда не встречал такой… как ты…

Опять в мозгу пустота, что-то неясное, расплывчатое. Кулаки стиснуты до предела, ногти уже, кажется, упираются в кость.