Она отнесла бутылочку в пристроенную к спальне ванную и постояла там. Тишина. Затем вынула зубные щетки из стакана на умывальнике, приспустила панталончики и помочилась в этот стакан. Осторожно держа бутылочку из‑под духов над раковиной, она наполнила ее содержимым стакана, снова заткнула ее, обтерла фланелевым полотенцем для лица и поставила обратно, на туалетный столик.

Теперь она чувствовала себя получше, посильнее.

Когда она спускалась вниз, снаружи радостно заржала лошадь. Поспешив к входной двери, она выглянула наружу. Две все еще оседланные лошади были привязаны около конюшен. Ее сердце заколотилось. Их не было там, когда она пришла. Одна из лошадей заржала снова – Джемма.

Она пробежала по подъездной дорожке, по траве, пересекла украшенный резьбой деревянный мостик над мельничным лотком и побежала вверх по склону, к конюшням.

Теперь оттуда послышался новый звук, перекрывающий рев воды: наполовину крик, наполовину стон, вылетавший из конюшен. Вот еще один стон, а потом женский голос пронзительно завопил:

– О да! Твой кинжал! Дай мне твой кинжал!

Она остановилась. Солнце опустилось ниже, тень повисла над ложбиной. По ее телу разливался холод, а вместе с ним возникло и ощущение тошноты под ложечкой.

– Еще! Еще! О господи, еще!

Несколько секунд она стояла как в параличе, не в силах пошевелиться. Потом побежала.

– О бог мой, еще! Твой кинжал! Твой великолепный кинжал! Ну, еще! Еще! Еще же! Ох! Ох!

Она добежала до двери и потянула ее на себя.

– Пронзи меня! Пронзи меня! Про‑о‑онзи меня…

Голос женщины дошел до визга, эхом отдаваясь от соломы, отвлекая от запаха лошадей, бензина, мускусных духов. Она зашла внутрь, в душное помещение, набитое газонокосилками, канистрами военного образца, жестянками поменьше с бензином и керосином, мешками с конским кормом, стогом сена, принадлежностями для верховой езды, висящими на крючках на кирпичной стене, и штабелем бревен вместе с топором и пилой, прислоненными к стене рядом с дровами.

Через дверной проем впереди, ведущий в темные стойла, она смогла разглядеть то, что поначалу приняла за два бревна, но, когда глаза пообвыкли, сообразила, что это мужские ноги, высовывавшиеся из стойла. Его брюки и трусы были спущены на лодыжки, туфли с носками оставались на ногах.

– Ох! ох, ох, как сладко!

Почувствовав, как что‑то сочится из нее, она начала дрожать мелкой дрожью от ярости, все сильнее и быстрее, пока все вокруг не превратилось в расплывшееся пятно. Она открыла застежку сумочки и провела пальцами вдоль лезвия ножа.

Нет! Она вытащила руку и закрыла сумочку. Поговорить. Просто хочу поговорить. Только и всего.

– О, твой кинжал! Ох! Ну, глубже! Проткни меня еще!

Она прошла через дверной проем, миновав первое пустое стойло. Отсюда они оба были отчетливо видны ей: обнаженные волосатые ноги Дика и ягодицы; его рубашка, наполовину задранная на спину; согнутые в коленях стройные белые женские ноги, поднятые по обе стороны от него. Вцепившись в его плечи, она безумно мотала головой, тряся черными волосами. Задница Дика работала, как насос, вперед‑назад все быстрее и быстрее…

– Ох! Ох!

Она видела между его ног черный куст, красные губы, протискивавшееся в них древко. Посмотрев на лицо женщины, безжалостное и прекрасное, с закрытыми глазами, на волосы, отброшенные назад, она увидела, как глаза вдруг открылись и уставились на нее.

Казалось, время остановилось. Потом глаза вспыхнули злобой, испугавшей ее.

Дик тоже ощутил ее присутствие и повернулся. Волосы его были взъерошены, лицо же, потное от напряжения, постепенно становилось красновато‑коричневым от ярости.