— Все ли вы говорите детям? Всю правду?

— Настолько, насколько они готовы понять.

— Ваша детская культура не готова понять эти истины.

— Кто, кроме вас, счел нас детьми?

— Как вы узнаете, что вы уже взрослые?

— Мы пытаемся выполнять взрослую работу и видали, способны ли справиться с ней. Конечно, мы совершаем порой жуткие промахи, мы люди. Но это наши собственные промахи. И мы учимся на них. Не вам учить нас, не вам с вашей чертовой психологической наукой, которой вы хвастаете и которая хочет определить рамки способностей каждого мозга! Вы хотите восстановить целостное государство, не так ли? А вы когда-нибудь задумывались, что, может быть, человека больше устраивает феодализм? Раздробленность, когда каждый знает свое собственное место, к которому принадлежит и частью которого является; община со своими традициями и своей честью; возможность каждого принимать решения, с которыми считаются; защита от высших сюзеренов, стремящихся захватить все больше власти; тысяча различных способов жизни? Мы всегда строили здесь, на Земле, сверхдержавы и всегда затем разрушали их снова. Я думаю, может быть, идея с самого начала была ошибочной. И может быть, на сей раз мы найдем что-нибудь лучшее. Почему не мир из маленьких государств, слишком крепких, чтобы распасться на части, и слишком маленьких, чтобы причинить кому-нибудь вред, — понемногу возвышающихся над мелкой завистью и злобой, но сохраняющих свои особенности, — тысяча различных подходов к решению наших задач? Может быть, тогда некоторые из них мы сумеем решить… сами!

— Никогда вы их не решите, — сказал инопланетянин. — Вы снова и снова будете распадаться на части.

— Это ты так думаешь. Я думаю иначе. Но кто бы из нас не был прав — а Вселенная чересчур огромна, чтобы предсказывать будущее, — мы должны сделать собственный свободный выбор на Земле. Я предпочел бы умереть, чем быть прирученным. Люди узнают о вас, как только судья Бродский будет восстановлен. Нет, раньше. Полк услышит обо всем сегодня, город — завтра, просто для того, чтобы исключить возможность снова всякими ложными идеями скрыть правду. К тому времени, когда прибудет ваш следующий космический корабль, наш выбор будет уже сделан — в нашей собственной манере, какова бы она ни была.

Инопланетянин спрятал голову в складках своей одежды. Шпейер повернулся к Макензи. Лицо его было влажным.

— Что-нибудь… ты хотел что-нибудь сказать… Джимбо?

— Нет, — пробормотал Макензи. — Ничего не приходит в голову. Давай организуем наш штаб здесь. Хотя я не ожидаю больше боев. Кажется, все уже кончилось.

— Безусловно. — Шпейер с трудом перевел дыхание. — Вражеские войска повсюду вынуждены будут капитулировать. Им не за что больше сражаться. Скоро мы сможем заняться залатыванием прорех.

Это был дом с внутренним двориком, стены которого были увиты розами. Улица еще не ожила, поэтому здесь царила предзакатная тишина. Горничная впустила Макензи через заднюю дверь и скрылась. Он направился к Лауре, сидевшей на скамье под ивой. Она взглянула на него, но не встала. Одной рукой она придерживала колыбель.

Он остановился, не зная, что сказать. Как она похудела! Внезапно она сообщила ему так тихо, что он едва смог расслышать:

— Том мертв.

— О нет! — У него потемнело в глазах.

— Я узнала это позавчера, когда несколько его людей прибрели домой. Он убит в Сан-Бруно.

Макензи не решался сесть с ней рядом, но ноги не держали его. Он присел на камни и стал разглядывать их причудливое расположение. Больше не на что было глядеть.

Ее голос донесся до него, ровный, без всякого выражения:

— Стоило это всего? Не только Том, но и столько других погибли ради политики?

— На карту было поставлено большее, — сказал он.