— Мож ты и впрямь из наших? От какого — нить другого особливого отряда отбился, а мы тебя и подобрали?

Я снова развёл руками.

— А что одёжка на тебе странная… — процедил он задумчиво, и тут же сам себе принялся объяснять: — Так ведь мало ли какая теперь хформа в войске государевом имеется! Щас не поймёшь кто во что одевается. Государь рехформы проводит, что ни день, так что — нить новенькое появляется. — Он снова пристально осмотрел меня с ног до головы. — И впрямь из наших ты! Одёжка на тебе хоть и странная, но в нашем деле незаменимая, незаметная будет, — замолчав, Михаил смешно поцокал языком. — Странная, но уж, пожалуй, не в пример получше нашей! — И, видимо, желая меня подбодрить, шлёпнул по плечу и, подмигнув, заверил: — Да ты не сомневайся, найдём твой отряд, непременно найдём! Сыщется, не иголка он, чтоб не сыскаться! — оставшись довольным окончанием своей речи, Михась гордо расправил плечи и поспешил в начало колонны, наверное, чтобы поделиться своими мыслями с шедшим в авангарде десятником.

Мы шли долго. Многие из ратников изнемогали от усталости и уже едва переставляли ноги. Их взор потух и, наверное, настигни их сейчас смерть, приняли бы её как избавление. Когда мы начали подниматься на очередной взгорок, на моих плечах уже висело три котомки и одна скатка. За взгорком, теряясь в зелёной листве леса, начинался спуск. Километры пути оставались за спиной, я чувствовал, что и на меня постепенно начинает накатывать присущее измотанному человеку безразличие…

Почти смерклось, когда десятник остановил ратников и объявил привал. Бережно раскладывая припасы, готовились к вечернему (а заодно и дневному или наоборот) перекусу. Молодые организмы быстро восстанавливали силы, постепенно до меня стали долетать приглушённые разговоры.

— Тише вы, оглашённые, не шуметь и костер не разводить, от греха подальше! — приказал десятник, слегка поводя плечами от окутывающего нас промозглого, но быстро таявшего тумана. — Кто знает, мож оборотки к кострам присматриваются, ночью жертву выискивают, а уж днём в погоню пускаются. А у меня, меж прочим, ныне слюна обыкновенная будет, самогон да чеснок, почитай, весь кончился! — При этих словах некоторые из ратников негромко прыснули.

— Чего гогочите, будто гуси перелётные! Ежели б не моя запасливость, вами уж давно лес удобрили. Смеются они тут! Но теперь я без припасов онных по лесу и шага не ступлю! А моя баба всё твердила: "сивуха твоя — зло". Мож и зло, но как оно обороток уделало, любо — дорого! А теперь кончай скалиться, в рот по коржу закинули и спать. Утром чуть заря в путь поднимемся.

Я лежал спина к спине с Михасем, быстро жующим свою часть разделённой меж нами краюхи.

— Так отчего же "эти" не появляются ночью? — называть этих уродов оборотками язык не поворачивался. Как мне помнилось, оборотки — это же милые, почти родные существа, то бишь старые беззубые старушки, превращающиеся в ночи свиньями и с радостным повизгиванием вспоминая свою поросячью молодость, гоняющиеся за случайными ночными прохожими. По — моему, особого вреда они никому не приносили и легко обращались в бегство любой мало-мальски правильно прочитанной молитвой.

— Хлад ночной их стращает, колдовство чуждое их породило, злоба древняя из гробов подняла. Сильный колдун чарами лес опутывал, совмещал кровь живую звериную и разум мёртвый человеческий, дав силы супротив солнца небесного.