— С генерал-воеводой прощаемся…

— Как с воеводой? Мы ж кода уезжали, он в здравии пребывал! Что случилося? — растерялся десятник.

— Убили его.

— Погиб, что ли?

— Говорю ж, убили, эк непонятливый! Кинжалом — финком метательным в спину и убили!

— Горе — то какое! — запричитал, едва не пуская слёзы, Михаил. Шедшие за нами ратники медленно стянули шапки. Царившее в душе ратников воодушевление, вызванное возвращением, быстро улетучилось, сменившись безысходностью охватившего их несчастья.

— Неужель и впрямь не стало нашего воеводы-батюшки Всеволода свет Эладовича? — срывающимся от рвущихся наружу слёз голосом вопросил (скорее у неба, а не у окружающих людей) сразу же постаревший десятник. А я от его слов вздрогнул.

— Кого, говоришь, не стало? — что-то смутно знакомое показалось мне в этом имени.

— Генерала — воеводы нашего, — скорее даже не ответил, а отмахнулся от назойливого чужака десятник. — Спрашивает он ещё!

— Нет, ты имя повтори, имя? — не испугавшись его грубости, вновь потребовал я.

— Всеволод Эладович, — не желая превращать вопрос в ссору, ответил за десятника кто-то из стоявших рядом ратников.

— Всеволод… Всеволод… — повторил я, но так и не смог вспомнить, что в его имени мне показалось столь знакомым. А может и впрямь всего лишь показалось?

— Не стой как пень, вижу и впрямь задумался, — уже без прежней злобы обратился ко мне десятник. — Сейчас тока пожитки сложим и с воеводой проститься пойдём. И ты с нами пойдёшь, мож что и вспомнится, а нет, так с хорошим человеком простишься. — Он отвернулся и решительно зашагал к виднеющемуся на склоне, небольшому, потрёпанному ветрами шатру его десятка.

Скорбная лента, состоявшая из сотен и тысяч воинов, бесконечной чередой тянулась мимо соснового свежевыструганного гроба, в котором покоилось тело убитого воеводы. Очередь прощающихся двигалась до бесконечности медленно, я уже проклял себя за столь поспешно высказанные мысли. Имя почившего из моей головы уже выветрилось. Да оно, и правда, что могло быть общего у меня (невесть каким образом здесь оказавшегося) и командующего росским воинством? Вот и говорю, никакого. Тем не менее, ляпнув не подумавши, я, вместо того, чтобы спокойно сидеть в тенёчке и ожидать окончания церемонии, тащился под лучами жаркого солнца в этой нескончаемой веренице искренне скорбящих людей. За этими не столь радостными мыслями я не заметил, как оказался напротив гроба, и хотел было отвести глаза, чтобы не смотреть на воскового цвета лицо, но взгляд как бы сам собой коснулся чела покойника и скользнул вниз. Время и смерть, конечно, изменили черты лежавшего в гробу человека, но не узнать его было невозможно. Высокий лоб, прямой нос, небольшой шрам на левой губе, широкие славянские скулы — передо мной застывшим безмолвным телом лежал Всеволод Эладович. Его имя отчётливо всплыло в моей голове. Я вздрогнул. Казалось, время повернуло вспять. "Мы же спасли его!" — пронеслась мысль и тут же померкла под потоком появляющихся образов и видений. Моё сознание, не в силах выдержать потока информации, затуманилось, и я свалился во тьму беспамятства.

— Я же говорил, что он из нашего воинства! — сквозь пелену, ещё по-прежнему окутывающую мой разум, до меня донёсся приглушённый голос Михася.