Не слишком-то приятное местечко. Сам Лорка не любил этот парк. Я точно знаю. Он был против всякого жеманства и отсутствия воображения.
Старик внезапно разгневался. Соня не могла не сравнивать его со своим отцом — воплощением доброты и терпения. Ничто не могло вывести Джека Хайнса из состояния молчаливого согласия. Однако хозяин кафе был совершенно другим человеком. Соня заметила холодность в его взгляде, мимолетную вспышку, которая свидетельствовала о том, что он не такой уж и добряк. Он открылся с совершенно другой стороны, что заставило Соню задуматься о том, что стереотипное представление об испанцах как о вспыльчивых людях все-таки имеет под собой почву. Этот тяжелый взгляд не имел ничего общего с той добротой, с которой хозяин кафе до сего момента ассоциировался у Сони. Во взгляде мелькнула злость, но не на Соню, а на собственные мысли. Морщины у рта стали глубже, а в глазах погасла теплая улыбка, которую привыкла видеть Соня.
— Мне действительно пора идти, — сказала она. — Спасибо за завтрак. Или за обед? Точно не скажу, но все равно спасибо.
— Беседовать с вами — одно удовольствие. Желаю приятно провести время на занятии.
— Я уезжаю домой только послезавтра, — сообщила она. — Поэтому еще зайду к вам позавтракать, если вы будете работать.
— Разумеется, кафе будет работать. Исключая редкие выходные, кафе открыто каждый день, сколько я себя помню.
— Тогда до завтра, — тепло попрощалась Соня.
Соня улыбнулась, отчасти из-за того, что увидит его снова, отчасти из-за гордости, которая явно слышалась в его голосе, — гордости за собственное кафе, ставшее делом его жизни. Создавалось впечатление, что он все делал сам. Ни жены, ни сына, который последовал бы по его стопам. Она повесила сумочку на плечо и встала. До начала занятия оставалось менее пяти минут.
Она немного опоздала к началу, вошла в танцкласс, когда Фелипе и Корасон уже показывали новые движения. Это была не сальса. Норвежки ездили минувшим вечером на представление в Сакро-Монте и пожелали попрактиковаться в новом танце. Мэгги нисколько не возражала, а мужчины согласились вернуться к сальсе во второй половине занятия. Уже во второй раз за много дней их учителя могли показать классу то, что, по их мнению, являлось величайшим танцем в мире.
Как только раздался страстный, похожий на пулеметный выстрел топот ног, Корасон выкрикнула своим ученикам: «Вот так начинается фламенко».
Музыка, под которую они сейчас танцевали, была совсем не похожа на хрупкие звуки сальсы, в ритм которой они успели вжиться. Музыка фламенко была намного резче для уха, намного труднее было уловить ритм; но, тем не менее, у нее были свои повторяющиеся размер и тональность, хотя порой нелегко было их прочувствовать. На фоне партии гитары слышались хлопки, ритм отбивался ногами, звуки сливались друг с другом, вновь звучали по отдельности в невероятных комбинациях, подчас разрешаясь в консонанс и звуча в унисон, а заканчивалось все последним решительным ударом. Соня напряженно вслушивалась в ритм.
Теперь Корасон держала руки высоко над головой. Ее гибкие запястья позволяли кистям рисовать идеальные круги, выворачивая пальцы в такт. Бедра свободно покачивались под музыку; время от времени она акцентировала ритм, цокая языком.
Вскоре женщины в классе — кто-то лучше, кто-то хуже — стали повторять ее движения.
Таким образом они разогревались минут десять-пятнадцать, пытаясь уловить ритм. Время от времени Корасон прерывала это полугипнотическое состояние наставлениями:
— Прислушайтесь! Слышите? — спрашивала она, без малейшего труда разговаривая и покачиваясь одновременно. — Звук наковальни? Удар по металлу?
Класс недоуменно воззрился на нее. На непонятливость она ответила испепеляющим взглядом и упорно продолжала сравнивать. |