Несколько минут — и вот оно вышло полностью, разбросало лучи, даруя долгожданное тепло.

Отсюда, с возвышенности, просматривалась крыша нашего дома. Как там обстановка? Мама? Вспомнилось, как она, пока отец не видит, бросила мне аптечку. Все-таки не отвернулась от нас.

Есть мамаши, у которых напрочь отшиблен материнский инстинкт, и детей, особенно подросших, они воспринимают скорее как конкурентов. Наша не из таких. Ее просто съели, и остался перекошенный огрызок, имеющий право говорить, только когда разрешат.

Можно ли на нее злиться, предъявляя претензии, что чего-то не додала? Как, когда дать-то ей нечего? Бабушка, насколько я понял, — довольно жесткий человек, и всю жизнь ее прессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему ее хорошо научили — подчиняться. Она была бы совсем другой, если бы попала в добрые руки.

В юности я презирал ее, потому что меня ломали да не сломали, гнули да не согнули, а значит, все, кто прогнулся — слизняки. Теперь я понимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне — единицы, и нельзя требовать от других такого же. У них просто не получится.

Воздух немного прогрелся, и меня разморило, я зевнул и ощутил острое желание улечься рядом с Наткой и поспать часов несколько. Но уж нет, надо быть на стреме.

Зашелестели внизу первые машины. Застонал автобус, внизу между ветками мелькнул его оранжевый верх. Можно ехать. Вот подожду часа два, пока отец уйдет на работу, чтобы с ним не пересечься, и разбужу Наташку. Или пусть спит?

Пусть спит. Пара часов ничего не решит.

Заурчал живот. У меня в сумке лежали две конфеты и печенье, оставшиеся с пикника, половину я съел, вторую оставил Наташке.

Сел на корточки, опершись о стену. Придется подождать.

Долго мучиться не пришлось: сестра проснулась около девяти — солнце поднялось уже довольно высоко — и прохрипела:

— Господи, как же болит лицо! Как же хочется пить! Ничего ведь нет, да?

Она вылезла из ДОТа, и мне тоже стало больно. Ее глаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.

— Красотка, да? — сыронизировала она и провела руками по лицу. — Стыд-то какой. Как алкашка! И грязная, как алкашка.

— Иди сюда. У тебя ж в основном правая сторона перекошена, давай ее спрячем волосами. Жаль, очков черных нет.

Наташка развязала хвост, я пальцами расчесал ее липкую челку, закрывая пол-лица. Вот так. Теперь можно ехать.

— Умыться бы…

— В речке, куда все село гадит? Пошли уже. Купим воды в магазине, и умоешься, и напьешься. Только на остановку пойдем в центр, чтобы с отцом или с соседями не пересечься.

Наташка принялась оттирать от грязи спортивный костюм.

Через пять минут мы уже брели вниз по протоптанной тропинке мимо домов частного сектора. Обрез несла Наташка, спрятав под курткой и прижав к телу.

Спустившись к дороге, сестра напряглась и шла, оглядываясь. Даже сейчас, когда могла уничтожить отца, она его боялась. Мне же бояться было нечего. После того, как умер, я вообще забыл, что это — страх.

Стоя на остановке, я рассматривал ожидающих. Многие были смутно знакомыми. Может, в той жизни я их и знал, но в этой забыл. Наташка отвернулась ото всех, стесняясь своего разукрашенного лица. И тут боковым зрением я заметил знакомый силуэт, который направлялся к морю, подскакивая при каждом шаге, будто на пружинах. Руся.

Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.