Я положил руку на плечо Натки и прошептал ей в ухо:

— Видишь Русю? Вон он, идет на пустырь. Давай-ка за ним, и ты тихонько отдашь мне обрез.

Наташка вцепилась в меня мертвой хваткой, горячо зашептала:

— Паш, ты сдурел? Тебя ж посадят! Найдут и посадят!

«И как я без тебя?» — читалось в ее глазах.

— Натка, я не идиот. Поверь, так надо.

Глава 15

Раз, два, три, четыре, пять

Мы с Наташей миновали перекресток и направились в сторону пограничной части, стоящей на обрыве возле моря. Между нею и частным сектором был пустырь, который в прошлой жизни я обходил стороной: воронки, засыпанные мусором, плиты, непонятные недострои.

Неподалеку стояла двухэтажная общага. Вышел, два шага сделал — и вот тебе море. Но — общага есть общага, облезлая, унылая, вонючая, распространяющая вокруг себя отребье, как куча дерьма — мух. И все это отребье ходило бухать и колоться на плиты или в руины.

Подумать только: через тридцать лет… Нет, даже раньше район станет элитным, вырастут гостиницы, правда, эта общага так и будет мозолить глаза, словно волосатая бородавка на лице красавицы.

Так что на плитах я в детстве не играл — было стремно.

Отбросы еще не вылезли, только алкоголики у единственного подъезда соображали на троих.

Наташка зябко повела плечами и прошептала:

— И где этот чертяка?

Она распахнула ветровку, я сделал так же, подошел к ней вплотную и забрал обрез.

— Раз, два, три, четыре, пять. Выхожу тебя искать, — пробормотал я, огляделся, выискивая подходящие убежища, где мог бы засесть Руся.

Нет, это скучнее охоты даже на перепелок. Там ты хотя бы ищешь место, где села стая, а тут все ясно: вон, за плитами мелькает целлофановый пакет. Не-нет, он не зацепился, его не треплет ветер, потому что пакеты — дефицит, их стирали и сушили на прищепках. Этот пакет малолетний идиот надел себе на голову.

— Стой здесь, — велел я Наташке, добавил, глядя в ее испуганные глаза: — Не волнуйся, глупостей я делать не буду. Просто уродцу нужно показать, кто сильнее.

Я зашагал к цели, оскальзываясь на сыпучем склоне воронки, обогнул плиты.

Раскачиваясь из стороны в сторону, Руся сидел ко мне спиной с пакетом на голове и шумно вдыхал пары клея. Он кайфовал. Его умирающие нейроны, страдающие от гипоксии, выдавали ему веселые картинки. Я сдернул пакет с его башки — гопник обернулся, пуча глаза, и получил удар прикладом в грудь. Захрипел, сложился, глаза его затуманились. Пока он валялся, не в силах вдохнуть, я его охаживал ногами. Не жалел, как Синцова, но и не усердствовал, приговаривая:

— Что, сука, как вдвоем на одного, так герои? Что теперь, ну? — Он пытался защититься руками, но снова и снова пропускал удары. — А я скажу, — пинок, — что. Ты сдохнешь, — пинок, — падла, — пинок, — отмороженная. Но перед тем, — пинок, — я хочу, — удар, — чтобы тебе было больно.

Когда он перестал сопротивляться, я вскинул обрез, прицелился в оцепеневшего Русю, приподнял уголок рта.

— Вот охотник выбегает, — я взвел курок, — прямо в зайчика стреляет.

Руся вскинул руку, словно она могла остановить пулю, но все равно смотрел через растопыренные пальцы. Если бы нужно было, я бы его убил, и он это чувствовал, и верил.

— Пиф-паф! — сказал я и щелкнул спусковым крючком.

Но мне не нужна его смерть, потому обрез был разряжен.

Руся зажмурился и дернулся одновременно.