Таррэн проводил взглядом собратьев и вдруг самым кощунственным образом усмехнулся: а может, Страж прав? Может, светлые и вовсе не нужны в Проклятом лесу? К Лабиринту, конечно, придется спускаться всем вместе, потому что ни люди, ни перворожденные никогда не выпустят из рук драгоценных артефактов и позволят магическим пластинкам соприкоснуться только в самый последний момент — у закрытых врат. Так, как заповедовал владыка Изиар. Но внутрь-то ему придется входить одному! Никого другого Лабиринт не пропустит! Все расы об этом прекрасно знали, а сопровождающих в Серые пределы отряжали скорее для порядка, чем для реальной помощи, ну и для того, чтобы было кому присмотреть за очередным смертником и помочь активировать ключ, а потом вернуть части артефакта высокопоставленным владельцам — на хранение на следующую тысячу лет.

Почему смертником? Да просто потому, что за прошедшие эпохи ни одному темному еще не удавалось выйти из Лабиринта живым. Активировать амулет и вернуть его через сотворенный портал сородичам — да. Но вот вернуться…

Когда-то давно на эту трудную роль владыка Л’аэртэ назначил своего младшего сына — ненаследного принца Торриэля, но тот, к несчастью, имел неосторожность выступить против экспериментов с людьми, насмерть разругался из-за этого с сородичами, после чего навсегда покинул родной лес. А старший наследник — один из тех, кто подходил на роль мученика, но совершенно не желал им становиться, лет двадцать назад принял не менее мудрое решение пропасть без вести и с того времени больше не объявлялся.

Таррэн, правда, полагал, что Талларен до сих пор ищет младшего братца, который перед уходом едва не проткнул его насквозь. Причем ищет настойчиво, чтобы со всей вежливостью напомнить об обязательствах и заодно вернуть старый должок. Но вот незадача — младший братишка скрылся настолько ловко, что успешно избегает встречи с себе подобными.

Ищет ли до сих пор Талларен своего упрямого брата или нет — Таррэну до этого не было никакого дела: идти в Лабиринт все равно надо. А поскольку кровь Изиара нынче в большой цене, то, похоже, ему, бродяге, и быть козлом отпущения, на котором висит долг народа эльфов перед Лиарой. Вот и трясется он теперь в седле, путешествуя по пыльной дороге рядом с презирающими весь мир светлыми, с не ведающими истинного положения дел людьми, с одним раненым мальчишкой и его опекуном.

Таррэн напряженно размышлял, искал выход из сложившейся ситуации и уже который день с интересом гадал: удастся ли ему разрушить недобрую традицию и выбраться из Проклятого леса? Или же через тысячу лет кто-то из потомков нынешних эльфов найдет у врат его высохшие кости и втайне порадуется, что не сам лежит тут в пыли и безвестности? Как ни крути, картинка выходила невеселая. Даже жаль, что судьба другой пока не нарисовала.

Против обыкновения, Таррэн не стал ужинать вместе со всеми. Едва герр Хатор разрешил остановиться на ночлег, а вокруг весело потрескивающего костра в ожидании ужина начал собираться голодный народ, он отпустил усталого скакуна, сбросил седельные сумки и бесшумно скрылся в темноте. Он не хотел сейчас ничьего общества. Не собирался рассказывать своей истории. Не искал понимающего взгляда или доброго слова. Просто не ждал — не умел, наверное? Но не испытывал никакого сожаления о том, что всю жизнь прожил волком-одиночкой.

Так уж сложилось, что он не нашел понимания среди сородичей, не смирился с тем порядком вещей, который проповедовали хранители знаний, и, сбросив оковы единения с родом, навсегда покинул родной лес. Вопреки воле отца. Против воли совета старейшин. Не понятый, не услышанный и до сих пор не прощенный.

Он провел среди смертных две сотни лет, начав понимать их гораздо лучше, чем кто-либо из собратьев, а со временем нашел если не друзей, то хотя бы тех, кто не ненавидел его за форму ушей и цвет глаз.