Маша подошла к открытой двери. Бледная, изменившаяся в лице, с взлохмаченными волосами, она часто моргала. Герман подал ей сумку. Он почему-то стеснялся ее и разговаривал несколько отстраненно, как религиозный еврей, которому запрещено смотреть на женщин.

— Надо выкрутить эту лампу и ввернуть ее рядом с телефоном, — сказал Герман.

— Зачем?

И Маша пошла обратно.

На сей раз Герман аккуратно выкрутил лампочку, прижал ее к груди и пошел осторожно, чтобы не испортить во второй раз. Он испытывал чувство благодарности к Маше за то, что она не кричит, не плачет, не бьется в истерике. Герман ввернул лампочку в торшер у телефона и на мгновенье почувствовал удовлетворение, когда свет снова загорелся. Он позвонил раввину, ответила женщина:

— Рабби Лемперт только что улетел в Калифорнию.

— Может быть, вы знаете, когда он вернется?

— Не раньше чем через неделю.

Герман прекрасно понял, что это для него значит. Раввин мог бы взять на себя все хлопоты и, возможно, освободить Машу от расходов. У самого Германа было с собой каких-то шесть долларов. Немного помедлив, Герман сказал:

— Не могли бы вы дать мне его адрес?

Женщина категорично ответила:

— Нет, не могу.

Герман погасил лампу, сам не зная, зачем он это делает, и вернулся в комнату. Там сидела Маша с сумкой на коленях.

— Раввин улетел в Калифорнию.

— Да? Ну тогда…

— С чего начать? — спросил Герман и у Маши, и у себя самого.

Маша когда-то упоминала, что ни мама, ни она сама не принадлежат ни к какой общине или конгрегации, предоставляющей своим членам места на кладбище. Значит, придется платить: за место и за памятник. Герману надо будет идти в общину, выпрашивать скидку, брать деньги в долг, искать поручителей. Но здесь его никто не знает. И какой адрес указывать? Герман позавидовал Шифре-Пуе: она уже освободилась от всех проблем.

Герман сидел, погруженный в полную темноту, и внешнюю, и внутреннюю. Теперь он пенял на Машу за то, что она вернулась к нему именно сейчас. Она была в сговоре с его судьбой, умным шахматистом, поставившим Герману мат… Герман снова подумал о животных. Их жизнь лишена сложностей, умирая, они никого не обременяют. Гомо сапиенс, якобы венец творения, все превращает в одну большую проблему — жизнь, смерть, любовь. Постоянно приумножает боль и страдания.

И тут Герман вспомнил о Нэнси Избель. Она уже в кафетерии? Ждет ли она его? Что она подумает, когда придет в кафетерий и не найдет Германа? «Было бы лучше всего сразу покончить с этим, — промелькнула у Германа мысль. — Но как?» Герман сказал:

— Маша, я не хочу больше жить!

Маша немного помедлила.

— Однажды ты пообещал мне, что мы умрем вместе.

— Время пришло.

— Если ты не просто так болтаешь, если ты серьезно, у меня много снотворного, хватит на двоих.

— Да, давай сделаем это.

— Оно в моей сумке. Все, что нам понадобится, — это стакан воды.

— Вода у нас есть.

Герман произнес эти слова, сдерживая дрожь. Он осознал, что больше ему не о чем сожалеть. Как бы низко он ни падал, им всегда владели амбиции и желание, чтобы его уважали, оно было сильнее любых других стремлений и инстинктов. «Да, это конец», — сказал себе Герман, сам не понимая, что это означает для него — тяжелейшую боль или желанное освобождение. Он был готов проглотить все таблетки, которые Маша даст ему.