Где ты, Нура?

Кстати, я пытался договариваться с трактирщиком, чтобы расплатиться за постой. В разных местах мои предложения отвергались по разным причинам. Здесь гнушались зайцами или куропатками, потому что все охотились на них; там отворачивались от изделий из кварца, потому что предпочитали бронзу; чуть дальше отказывались от резных деревянных тростей, которые я мастерил вечерами. Мне случалось торговаться подолгу и жестоко, к чему я не имел ни малейшей склонности. Некогда в моей деревне и в окрестностях Озера меновая торговля была упорядочена по обоюдному согласию; а главное – преобладало доверие, весьма полезное между живущими бок о бок людьми. Ради добрососедских отношений влезали в долги или обещали заплатить позже, в удачный сезон; так за приобретенные зимой орудия земледелец брал на себя обязательство летом отдать ячменем. Кредит существовал раньше денег. Мы все были должниками друг друга, надежными клиентами, что позволяло нам достигать равновесия в отсроченных платежах. В путешествии эта гармония исчезала и консенсус достигался лишь в суровых боях.

Из-за постоянных переходов мы перестали замечать усталость. Я отвык видеть знакомые лица, цветы или деревья. Мое странствие меня не томило, у меня не было никаких определенных мест назначения, никаких обязательных привалов, никаких погрузок или разгрузок, и одни дикие просторы сменялись другими. Сейчас, когда я вывожу на бумаге эти слова, я описываю вчерашний мир сегодняшними глазами. Выражение «дикие просторы» ничего не значило: кроме этого, ничего и не было! Что же до возделанных клочков земли, крошечных, соседствующих с селениями, они ничем не нарушали пейзаж.

Обойти всю землю… Нынешним людям такое решение покажется наивным. Но не человеку моего времени. Что мы тогда знали о мире? Мы не располагали никакими сведениями о его размере или форме. Ничего о нем не зная, мы его воображали.

Представляя себе землю, я воображал накрытый сводом диск. Наблюдение подтверждало наличие двух этих округлостей: поначалу, по мере того как я поворачивался, описывая кольцо вокруг себя, горизонт казался ровной дугой; потом солнце, луна и звезды скользили по полусфере, появляясь с одной стороны и исчезая с другой. Но вот представлять себе землю шаром мне вообще не приходило в голову; а уж тем более уподоблять ее небесным планетам. Вопрос «На что опирается земля?» был выше моего понимания; я опирался на нее, и этого мне было достаточно. Мое представление о вселенной основывалось исключительно на моем чувственном опыте и отвергало все, что ему противоречило.

Со времени моего рождения мир увеличился: ребенком я считал, что он ограничен Озером и его берегами; потоп разрушил это куцее представление и выплеснул меня в необъятный мир. Однако и он не был бесконечным. А посему я полагал вполне реальным обойти всю землю, чтобы освободить Нуру. Тем более что мои поиски суживал один критерий: я искал ее только там, где могло находиться ее узилище, – в местах проживания людей.

Я повидал скалистые плато и покрытые облаками или снегом горные вершины. Я повидал горячие пустыни, бесплодные степи, обильные луга и вулканы, извергающие лаву, которая превращается в черную засохшую пену. Я видел высокое небо и низкое небо, чистое небо и мрачное небо, и пепельное небо. Я видел озера, которых едва касается легкий бриз, и болота, которые ветер даже не морщит. Я видел зеленое море колышущихся холмов, изобильные долины, тенистые рощи, гигантские папоротники и хлопья снега в разгар лета. Великолепная природа никогда не мелочилась и щедро показывала мне все свои лики, порой трагические, порой однообразные.

В отношении природы я не чувствовал себя чужаком, зато был им среди людей. По мере того как я продвигался вперед, языковые различия все больше изолировали меня. Поначалу в соседние земли, изменяясь по смыслу или произношению, передавались отдельные слова; потом лингвистические связи ослабли и порвались, а я отважно проник в сообщества, где незнакомцы употребляли только незнакомые слова в незнакомом порядке – случалось, от моего понимания ускользали даже звуки.