То есть на нее.

Не переставая твердить заклинания, охотники именем Церкви шли по извилистой тропе в самую гущу дикого и дремучего леса. Ветви еле‑еле – и с откровенной неохотой – размыкались перед пламенем факелов и тут же жадно смыкались за спинами людей. В такой тьме ей еще не доводилось побывать – в тяжкой тьме, обволакивающей деревья густым сиропом, капающей с ветвей, лужицами расплывающейся под ногами. От одного прикосновения собственных ступней к политой ночной тьмой земле ее била дрожь отвращения. Отвращения и страха. Страх, этот вечный страх…

В конце концов мужчина, шедший во главе колонны, дал сигнал остановиться. Так она и сделала, задрожав теперь уже и от холода. Шерстяная накидка, в которой ее отправили на Охоту, оказалась явно недостаточным средством защиты от здешнего холода. Может быть, ее и одели бы потеплее, если бы она догадалась попросить об этом, но откуда ей было знать заранее, какая одежда понадобится? Она еще никогда не выходила в свет, если не считать прогулок по крытым угодьям самой Святой Церкви. Откуда ей было знать, как надо экипироваться на Охоту, если она провела все двенадцать лет своей жизни за высокими стенами Церкви и ничего не знала о ночных опасностях, кроме россказней – да и то с чужих слов – кафедральных матрон, россказней, которыми они пугали юных послушниц?

«Да и какое это имеет значение? – в отчаянии подумала она. – Какое все это имеет значение? Мне ведь все равно не выбраться отсюда…» Конечно, ей объяснили, что на самом деле это вовсе не так. И она знала, что некоторые дети и впрямь возвращаются с Охоты живыми, потому что видела их собственными глазами. Конечно, они возвращались пустоглазыми. И души у них кровоточили. Кричали в невыносимом ужасе, оставаясь за стеклянной оболочкой, утратившей малейшее сходство с человеческим телом. И все эти люди вокруг рассчитывали на то, что и она сама когда‑нибудь станет точно такою же. В этом и заключалась их подлинная цель. Понятно, если бы она задала им такой вопрос, они принялись бы все отрицать, – если бы она осмелилась задать им такой вопрос, – но она все равно знала это, знала с неколебимой уверенностью, присущей только совсем юным людям. И мысль об этом страшила ее куда сильнее, чем вся ночная нечисть, собравшаяся поохотиться на нее.

– Здесь! – объявил шедший во главе колонны.

Остальные взволнованно зашептались, в их голосах девочке послышалась жажда – жажда убийства и жажда вкусить ее страдания. И это заставило ее рвануться вперед, на поляну, самой природой предназначенную стать для нее роковою. И вдруг люди, окружавшие ее, показались ей гораздо более страшными, чем все чудовища, которые порождает или может породить ночь, и во внезапной панике она бросилась прочь от них. Но сильные холодные руки опустились ей на плечи, не успела она сделать и пары шагов, и мерзкий голос предостерег ее:

– Не сейчас, малышка. Тебе надо подождать. Мы еще не успели подготовиться.

Ее отвели на самую середину поляны. Низкий гранитный блок. Стальной круг, врезанный в него. Цепь…

– Пожалуйста… – взмолилась она. – Пожалуйста, отведите меня домой. Ну пожалуйста…

Но занятые молитвами люди ее не слышали. Они молились за живущих, молились за магическое обретение мудрости, молились за успешный исход Охоты. На ее ногах сомкнулись затворы тяжелой цепи. Затворы пришлись впору, как приходились они впору тысяче девочек, побывавших на этом месте и в том же положении до нее, потому что законы Избранничества предписывают весьма строгие внешние параметры.

– Пожалуйста… – Ее голос дрожал, а тело тряслось. – Отведите меня домой.

– Утром, – кратко ответил один из мужчин, проверяя прочность цепи по всей длине. Как будто какой‑нибудь незначительный дефект позволил бы ей убежать и вернуться домой живой и невредимой.