|
Во все время отбора вещей связанные сидели где-нибудь в чулане, затем, перед отъездом их выводили, сажали в ряд и разбивали им головы. Били топорами, иногда молотком, в одном случае – гирей по голове, иногда стреляли. Для убийства надевали особый брезентовый халат. Заботливо удаляли связанные узлы награбленных вещей с места убийства, чтобы на них не попали брызги крови и частицы разбиваемых голов жертв. Иногда женщины перед убийством насиловались, хотя насиловал ли их сам Котов или лишь его соучастник – Морозов, – осталось невыясненным.»
Момент этот очень интересен. Котов сошёлся с Серафимой Винокуровой в декабре 1921 г., менее чем за год до своего разоблачения. В период с осени 1917 г., когда он стал совершать грабежи с убийствами, до декабря 1921 г. Котов не имел постоянных отношений с женщиной, хотя в молодости был женат и даже стал отцом. Сложно представить, чтобы он проводил эти годы в воздержании, всё-таки, ему не было ещё и 40 лет и потенцию он имел нормальную. По-видимому, изнасилования жертв он совершал, но в период следствия и в суде посчитал нужным это отрицать. Почему он так себя повёл, понять несложно: быть осужденным грабителем-убийцей по воровским понятиям намного почётнее, нежели насильником-убийцей. Потому Котов имел все резоны валить изнасилования на своего главного подельника Ивана Морозова, тем более, что тот ко времени суда уже был мёртв. Хотя в истории отечественного правосудия Василий Котов остался как грабитель, мы имеем полное право считать, что сексуальная подоплёка в его криминальной активности существовала. Корыстный мотив мог лишь маскировать и дополнять сексуальные запросы убийцы.
Познышев в следующих выражениях описал круг интересов преступника: «Культ чувственных удовольствий был у него скрыт под видимой сдержанностью, да и круг этих удовольствий не отличался у него большим разнообразием. Он хотел, конечно, сытно и в довольстве пожить, и ради этого совершал свои кровавые преступления, но особой наклонности к широким кутежам с бахвальством и с угощением массы приятелей, с шумным пьяным разгулом в притоне у него не было. Он любил выпить и вкусно поесть, но любил делать это у себя дома и не как-нибудь «безобразно» пьянствовать. Он не любитель ходить по гостям, да и у себя гостей принимать не охотник. Он любил побыть дома, поскольку позволяли «дела». С удовольствием жил бы на одном месте, но «положение мое, – говорил он, – было перекидное». Поторговав днём на рынке награбленным добром, он любил вечером попить у себя дома чайку, пойти с Винокуровой в кинематограф и тому подобные сравнительно невинные развлечения. Особенно любимых развлечений у него не было. Про себя он говорил, что он «не скучный, не мрачный, а так – средний». Этим он хотел сказать, что не склонен к тяжелым душевным переживаниям и к шумным удовольствиям и смеху, а к сдержанному, удовлетворению своих чувственных потребностей. Состояние духа у него обыкновенно бывало ровное, спокойное, и на вопрос, как он вообще себя чувствовал прежде и теперь, он отвечал, что чувствовал и чувствует себя хорошо, лишь иногда он испытывал не то грусть, не то скуку, но это были мимолетные состояния, не омрачавшие надолго его существования. Никаких тревожащих или кошмарных снов он, по его словам, никогда не видел. На мой вопрос о жалости к убитым и о раскаянии он просто ответил, что жалости не испытывал и не раскаивался; «ведь это было бы бесполезно», – добавил он. |
