— Я видел Гарнье. Они продержатся.

Арман не улыбнулся. Он стоял у дверей редакции, Карлье смотрел в пустоту, он сидел в лодке и неподвижно смотрел на желтую реку, текшую с севера на юг, и мне был знаком этот взгляд.

— Что случилось? — спросил я.

— Они не хотят Республики.

— Вы о ком?

— Вожаки республиканцев не хотят Республики.

Его глаза были полны отчаяния, и я попытался пробудить в себе отклик, воспоминание, но я смотрел на Армана опустошенно и безучастно.

— Почему?

— Они боятся.

— Каррель не решается, — сказал Спинель. — Он говорит, что народ не может противостоять армии, пока она верна правительству. — Его голос сорвался. — Но армия перешла бы на нашу сторону, как только Каррель выступил бы за Республику.

— Они не поражения боятся, — сказал Арман. — Они боятся победы, боятся народа. Они называют себя республиканцами, но их республика ничем не лучше этой прогнившей монархии. Луи Филипп им все-таки милей, чем режим, который хотим установить мы.

— Неужели дело столь безнадежно? — спросил я.

— Переговоры шли больше двух часов. Все напрасно. С Лафайетом и армией мы бы победили. Но мы не сможем сопротивляться войскам, которые с минуты на минуту будут брошены против нас.

— И что вы намерены делать?

После небольшой паузы Спинель сказал:

— Мы держим половину Парижа.

— Ничего мы не держим, — возразил Арман. — У нас нет лидеров, мы отступились от своих целей. Те, кто готов сейчас погибнуть, погибнут напрасно. Нам остается только одно: прекратить эту бойню.

— Тогда я скажу Гарнье, чтобы он немедленно сложил оружие, — предложил Спинель.

— Пусть сходит Фоска. Он лучше сумеет проскочить под пулями.

Было шесть часов вечера, близилась ночь. На всех перекрестках были расставлены муниципальные гвардейцы и солдаты. Только что подошли свежие силы армии, они яростно атаковали баррикады. На улицах лежали трупы, люди уносили на носилках раненых. Восстание затухало; уже много часов народ не слышал ни слова поддержки от своих вожаков, и люди не знали, за что они бились. Улицы, недавно бывшие в руках повстанцев, большей частью были наводнены войсками в красной форме. Я издали увидел, что Гарнье еще удерживает баррикаду; под пулями, свистевшими со всех сторон, я бросился вперед. Гарнье стоял, прислонившись к мешкам с цементом, плечо его было обмотано окровавленной тряпкой, лицо почернело от дыма.

— Какие новости?

— Им не удалось договориться, — ответил я.

— Я в этом не сомневался, — с безразличием отозвался он.

Меня удивило его спокойствие, он почти улыбался.

— Армия не пойдет за нами. Нет ни малейшей надежды на победу. Арман считает, что вы должны прекратить борьбу.

— Прекратить борьбу? — На сей раз он и впрямь улыбнулся. — Посмотрите на нас.

Я поднял глаза. Вокруг Гарнье оставалась лишь небольшая горстка людей, большей частью раненые; их лица были в крови и копоти. Вдоль стены лежали трупы с обнаженными торсами; глаза их были закрыты, руки скрещены на груди.

— У вас не найдется чистого платка?

Я вынул из кармана платок; Гарнье отер почерневшие лицо и руки.

— Спасибо. — Он положил руку мне на плечо и будто впервые меня увидел. — Но вы ранены.

— Царапины.

Мы помолчали, и я сказал:

— Вы погибнете ни за что.

Он пожал плечами:

— А разве бывает так, чтобы люди гибли за что-нибудь стоящее? Да и что может быть ценнее жизни?

— О, вы так считаете?

— А вы иначе?

Я замялся.