|
Арман и его товарищи, напротив, полагали, что свобода не может быть исключительной принадлежностью одного класса и что рабочие обретут ее лишь с приходом социализма. Ничто не угрожало успеху революции столь серьезно, как этот раскол, и мне было понятно, почему Арман так упорно искал возможности объединения. Я восхищался его настойчивостью. За считаные дни он превратил тюрьму в политический клуб: с утра до вечера и большую часть ночи в дортуарах не смолкали дискуссии, и, хотя они оставались бесплодными, Арман не отчаивался. По нескольку раз в неделю жандармы хватали его и его товарищей и волокли по тюремным коридорам; иногда головы несчастных бились о ступени лестниц, о булыжники мостовой. С допросов он возвращался с улыбкой: «Мы молчали». Но однажды после допроса у него было такое же лицо, как тогда, у здания редакции «Ле Насьональ». Он сел и, помолчав, сказал:
— Те, лионские, заговорили. — Неужели это так серьезно? — спросил я. — Они сделали наше молчание бессмысленным. Он уронил голову на руки. Когда он снова поднял глаза, черты его стали тверже, но голос дрожал. — Не стоит обольщаться. Процесс затянется, но он уже не будет иметь того резонанса, на который мы надеялись. — Вы помните, что я вам предлагал? — спросил я. — Да. — Он встал и нервно заходил по камере. — Я не могу бежать один. — Но вы не можете бежать все вместе… — Почему? Не прошло и трех дней, как Арман нашел способ бежать из тюрьмы Сент-Пелажи вместе с товарищами. Напротив двери, выходившей во двор, был вход в подвал; рабочие, производившие в тюрьме ремонтные работы, рассказали Арману, что это подземелье тянется до сада по соседству. Было решено попытаться пробить в этот сад выход. У ворот стоял охранник; часть заключенных должна была отвлекать его внимание, играя во дворе в мяч, чтобы другие тем временем могли долбить землю; предполагалось, что звук ремонтных работ перекроет стук наших кирок. За шесть дней ход был почти прорыт, и лишь небольшой слой земли отделял его от поверхности. Спинелю, оставшемуся на свободе, надо было подойти ночью, запасшись снаряжением: доставить приставные лестницы, чтобы мы могли преодолеть стену сада; двадцать четыре заключенных собирались бежать таким образом из тюрьмы и переправиться в Англию. Одному из нас предстояло отказаться от всякой надежды на освобождение и принести себя в жертву, отвлекая охранника во время его обхода. — Это буду я, — сказал я. — Нет, мы кинем жребий, — возразил Арман. — Что для меня какие-то двадцать лет тюрьмы? — Дело не в этом. — Я понимаю, — сказал я. — Вы думаете, что на свободе я послужу вам лучше, чем кто-либо другой: вы ошибаетесь. — Вы уже оказали нам большую помощь. — Но я не уверен, что продолжу с вами сотрудничать. Оставьте меня здесь. Мне тут неплохо. Мы сидели в его камере друг напротив друга, и он впервые за эти четыре года внимательно посмотрел мне в глаза. Сегодня ему показалось полезным понять меня. — Откуда вдруг эта лень? Я рассмеялся: — Накопилась потихоньку. Шесть сотен лет… Знаете, сколько это дней? Но он был серьезен: — И спустя шестьсот лет я продолжал бы бороться. Или вы думаете, что сегодня дел на земле меньше, чем в прежние времена? — Разве на земле есть дела? Теперь засмеялся он: — Мне так кажется. — В конце концов, — продолжал я, — почему вы так стремитесь к свободе? — Я люблю, когда светит солнце, — с жаром сказал он. — Я люблю реки и море. Вы можете допустить, чтобы кто-нибудь подавлял чудесные силы, живущие в человеке? — И на что человек их направит? — Какая разница! Он направит их, куда ему вздумается, но для начала надо их освободить. |
