— Мама на работе. А у меня сегодня во вторую смену уроков нет. Может, в лес пойдем? Погода сегодня хорошая.

— Да. Можно пойти в лес. Я почти закончил. Вам нравится, Вероника?

— Немного странно. Не похоже на те портреты, которые я видела до сих пор. Но я не берусь судить…

— Вот и хорошо. Я выставлю ваш портрет в столице, на выставке в Манеже.

— В самом Манеже?! — взялась руками за вспыхнувшие вновь щеки.

Все-таки, задурил он девушке голову. И вот они идут в лес вдвоем, потому что бдительная дуэнья Андрей уехал в деревню к тетке договариваться насчет того, чтобы заколоть кабанчика к свадьбе. Все уже решено, они и заявление в ЗАГС подали.

— Вы не задержитесь до нашей свадьбы?

— На целый месяц? Нет, не могу, извините, Вероника.

— Понимаю, вам надо в Москву.

— Я вас ничем не обидел?

— Нет, что вы.

— Но у вас лицо грустное. Почему?

— Скажите, Эдуард Олегович, ведь вы любите меня?

Он даже споткнулся. Господи, какая прямая и откровенная девушка!

— Откуда вы это знаете?

— Чтобы написать такой портрет, надо любить. Ведь так?

Да она, оказывается, все поняла! Не знает только, что любовь бывает и такая: на одну картину. Ну что теперь делать? Что?

— Да, я люблю вас. Но это не то, что понятно всем. Я не могу объяснить, не могу сказать всю правду…

— Правду о том, что вы не можете жениться на мне? Да я ничего не прошу, и никогда не попрошу. Не бойтесь. Я даю вам самое честное, самое пречестное слово.

— Вероника…

— Поцелуйте меня.

Все это просто нелепость какая-то. Она-то любит так, как и положено любить. Со всей страстью, со всей откровенностью женщины, всерьез на что-то решившейся.

— Зачем ты это делаешь, Вероника?

— Я хочу помнить… Всегда, всю жизнь… Потом буду жалеть, если так и уедете. Без радости.

И он будет жалеть. Потом. Никогда, никому не признается, что был этот день, дорога, по которой они шли вдвоем, жнивье, ощетинившееся торчащими сухими стеблями и скирда соломы, где все это и произошло. Потому что все случившееся было для него позором. Он выпил до дна свою Веронику и оставил ее совершенно обессиленной и пустой. Даже себе потом запрещал думать об этом дне, навсегда вычеркнув его из долгой, богатой событиями жизни.

Понял только, что теперь должен уехать как можно скорее. Не просто уехать, убежать. Было такое чувство, словно он, Эдуард Листов, как орда совершил свой набег на этот маленький, беззащитный город, ограбил его, взял все лучшее у живущих в нем людей, взамен ничего не оставил, а данью обложил непомерной. И долго еще эти люди будут платить ему, восстанавливать разрушенные жилища и бинтовать раны.

Он же увезет с собой полную чашу вдохновения, и долгие годы будет пить из нее, и гнать неприятные воспоминания и мысли о том, что он что-то кому-то должен.

— Грибочки-то, грибочки не забудьте уж, Эдуард Олегович! Хоть и недолгая, а все ж память. Жене кланяйтесь, пусть уж она не сердится на нас, грешных.

Ох, Алевтина, Алевтина! При этих словах чертики веселые так и пляшут в глазах!

— Может, не надо тебе, Аля, на вокзал со мной ходить?

— И, полно! Уж весь город и так знает! Провожу вас честь по чести, Эдуард Олегович!

— Опять ты по отчеству! И на «вы»!

— Так жизнь новая у нас начинается, Эдуард Олегович! Вы, значит, в одну сторону, я в другую. Вы, значит, к жене образованной, а я к грядкам. Огород пора под зиму пахать. Жизнь продолжается. Что погостили у нас, спасибо огромное, что вниманием не обошли, хоть и столичная знаменитость, опять же, спасибо.