|
.. и плыву на барже «муромцев» до конца, высаживаюсь на берег – и вот я уже в каком-то туннеле, опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя... и не лечу на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком, по теплой пыли – не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с самим собой было невозможно, я это видел – что невозможно, а почему так, меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и можно было выбирать – при условии, что ничего не меняешь...
Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон. Ракурс сместился, и картина исчезла. Интересно, подумал я, неужели нам за все – и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и – ничего? Обидно... Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то... то – что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать – три часа работы? Ч-черт... Вот выйдет сейчас обер-лейтенант... Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил: – Ну, что? Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал. – Копейка найдется? – спросил я. Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу. – Орел – да, – сказал я. – Понятно, – он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться. И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась – это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость... – Понятно, – повторил Тарантул. – Что же... считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит? Я покачал головой. – Отставки, – голос тоже был не мой: слабый и просящий. – Отставки... – Отпуск кончится, и поговорим, – сказал Тарантул. – В Гвоздеве я тебе, естественно, не предлагаю... Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно, – с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след. – В общем, думай до октября. Я молчал. – Знаешь, сколько раз я уходил? Меня это не интересовало. – Тебе станет очень скучно... Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. |
