|
А у баб дети. Я ночь лежу и думаю – государство берет у колхоза зерно по шесть копеек кило, а продает печеный хлеб по рублю, а в нашем колхозе за четыре года грамма не дали. Что ж это получается? Он ухватил жменьку зерна, того, что сам как-никак посеял, – ему семь лет. Нет, не согласна я. Ну, и устроили земляки в город кухаркой, людей кормить. Рабочие говорят: «Все же в городе лучше. У строительных рабочих расценок – дверь навесить, замок врезать – два с полтиной; за это же дело в выходной день частник ему пятьдесят даст – в двадцать пять раз дешевле ему государство платит». И все равно с деревенских больше берут. Я считаю – государство и с городских и с деревенских многовато берет. И дома отдыха, и школы, и тракторы, и оборона, все понимаю, но слишком много берут, надо меньше. Она посмотрела на Ивана Григорьевича. – Может быть, вся жизнь неправильно поставлена от этого? Ее глаза медленно перешли с его лица на лицо племянника, и она сказала: – Я знаю, об этом говорить не полагается. Но я вижу, какой вы человек, – вот и спросила. А вы совсем не знаете, какой я человек, поэтому не отвечайте. – Нет, зачем же, я отвечу, – сказал Иван Григорьевич. – Я раньше думал, что свобода – это свобода слова, печати, совести. Но свобода, она вся жизнь всех людей – она вот: имеешь право сеять, что хочешь, шить ботинки, пальто, печь хлеб, который посеял, хочешь продавай его и не продавай, и слесарь, и сталевар, и художник, живи, работай, как хочешь, а не как велят тебе. А свободы нет и у тех, кто пишет книги, и у тех, кто сеет хлеб и шьет сапоги. Ночью Иван Григорьевич лежал и слушал в темноте чье-то сонное дыхание, оно было та-ким легким, что Иван Григорьевич не мог понять: чье оно, ребенка или женщины. Ему теперь странно казалось, будто он всю жизнь свою находился в дороге, день и ночь ехал в скрипящем вагоне, десятки лет слышал стук колес и вот наконец приехал – эшелон оста-новился. И от этой тридцатилетней дороги, тридцатилетнего дорожного грохота в голове его про-должался шум, звенело в ушах и все казалось, эшелон идет, идет… Но это не дорожный шум стоял в его ушах, в голове звенел склероз, жизнь-то ведь шла к концу. 11 Алеша, племянник Анны Сергеевны, был так мал ростом, что казался восьмилетним. Он учился в шестом классе и, придя из школы, наносив воды, помыв посуду, садился готовить уро-ки. Иногда он подымал на Ивана Григорьевича глаза и говорил: – Спросите меня, пожалуйста, по истории. Когда Алеша готовился по биологии, Иван Григорьевич от нечего делать стал лепить из глины фигурки различных животных, нарисованных в учебнике: жирафа, носорога, гориллу. Алеша остолбенел – до того хороши показались ему глиняные звери, он смотрел на них, пере-ставлял с места на место, ночью поставил их на стул возле себя. На рассвете, идя в очередь за молоком, мальчик страстным шепотом спросил жильца, умывавшегося в коридоре: – Иван Григорьевич, можно ваших зверей понести в школу? – Пожалуйста, бери их себе, – сказал Иван Григорьевич. Вечером Алеша рассказал Ивану Григорьевичу, что учительница рисования сказала: – Передай вашему жильцу, что он должен непременно учиться. Михалева впервые увидела Ивана Григорьевича смеющимся, сказала: – Сходите к учительнице, не смейтесь, может быть, подработаете вечерами, надомником, а то что это за жизнь – триста семьдесят пять рублей в месяц. – Ничего, мне хватит, – сказал Иван Григорьевич, – а учиться надо было лет тридцать на-зад. И тут же он подумал: «Почему я здесь тревожусь? Значит, еще жив, значит, не умер?» Как то Иван Григорьевич рассказывал Алеше о походе Тамерлана и заметил, что Анна Сергеевна, отложив шитье, внимательно слушает его. |
