– Тебе есть за что чувствовать себя виноватым, но уж никак не за мой выкидыш.

Грэм смотрит на меня: пустые глаза, сломленная душа. Отпустив мою руку, он выходит из комнаты. Он возвращается примерно через полчаса, и похоже, что он плакал.

За время нашего брака он плакал несколько раз. До вчерашнего дня я никогда не видела его слез, зато видела последствия.

Грэм проводит со мной следующие несколько часов, заботясь о том, чтобы мне было удобно. Навестить меня приходит мама, но я притворяюсь, будто заснула. Звонит Ава, но я прошу Грэма сказать ей, что сплю. Большую часть суток я стараюсь не думать о происшедшем, но каждый раз, закрывая глаза, ловлю себя на одной мысли: жаль, что я не знала. Пусть даже беременность закончилась бы так же, я злюсь на себя за то, что не уделяла больше внимания своему телу, чтобы наслаждаться ею, пока она длилась. Будь я внимательнее, я заподозрила бы, что беременна. Я бы сделала тест. Он бы оказался положительным. И тогда на короткий миг мы с Грэмом почувствовали бы, каково это – быть родителями. Пусть даже это чувство стало бы мимолетным.

Это звучит извращенно, но я бы снова прошла через все это, если бы только знала, что беременна, хотя бы один-единственный день. После стольких лет попыток – такая жестокость: выкидыш, а потом гистерэктомия, без возможности почувствовать себя родителями, пусть даже на мгновение. Несправедливо и больно. Больнее, чем мое выздоровление. Из-за разрыва и кровотечения врачам пришлось провести экстренную абдоминальную гистерэктомию, а не вагинальную. А значит, восстанавливаться придется дольше. Скорее всего, я проведу в больнице еще день или два. А потом две недели буду прикована к постели дома.

А наши отношения так и остались в подвешенном состоянии. Мы ничего не решили до выкидыша, и теперь просто кажется, что решение, которое мы собирались принять, отложено. Потому что мне сейчас не до того, чтобы обсуждать будущее нашего брака. Вероятно, потребуются недели, прежде чем жизнь вернется в нормальное русло.

Если жизнь без матки можно назвать нормальной.

– Не можешь заснуть? – спрашивает Грэм.

Он весь день провел в больнице. Из палаты он вышел всего на полчаса, но потом вернулся и сидел попеременно то на кушетке, то на стуле рядом с моей кроватью. Сейчас он сидит на стуле, на самом краешке, и ждет, когда я заговорю. Он выглядит измученным, но я знаю Грэма: пока я молчу, он никуда не уйдет.

– Хочешь чего-нибудь попить?

Я качаю головой.

– Нет, не хочу.

Единственная лампа в палате горит за моей кроватью, и из-за этого кажется, что Грэм одиноко сидит в центре сцены в луче софита. Его желание утешить меня борется с осознанием напряженности, которая так долго сохранялась между нами. Но он преодолевает напряженность и тянется к перилам кровати.

– Не возражаешь, если я лягу рядом?

Я качаю головой, когда он уже опустил бортик и забирается ко мне в кровать. Он осторожно поворачивает меня так, чтобы капельница не тянула. Он занимает меньше половины кровати рядом со мной и просовывает руку мне под голову, жертвуя своим удобством ради моего. Он целует меня в затылок. Я не вполне уверена, что хочу, чтобы он лежал со мной рядом, но вскоре понимаю, что засыпать в нашей общей печали почему-то приятнее, чем в одиночестве.

* * *

– Я лечу домой, – выпаливает Ава, прежде чем я успеваю хотя бы поздороваться.

– Никуда ты не летишь. Я в порядке.

– Квинн, я твоя сестра. Я хочу быть с тобой.

– Нет, – повторяю я.