— Ее слух невероятно обострился, — сказала Елизавета Дмитриевна, выйдя в школьный коридор, где дожидалась Снежкова и другие матери. — Представьте, совершенно самостоятельно переложила вокальное произведение на фортепиано.

Она отвела Катю в сторону:

— Конечно, это еще детский опыт. Но местами — такая чуткая гармонизация!

— Спасибо вам, — сказала Катя.

— Я тут ни при чем, поверьте. Это от бога.

— Спасибо вам, — чуть слышно повторила Катя.

В бога она уже не верила. Но она чувствовала потребность благодарить за свое и Машино счастье, за благодать, сошедшую на ее ребенка. Кого же, как не учительницу?

Глава девятая

ЛЕТОПИСЬ НЕСКОЛЬКИХ МЕСЯЦЕВ

Володя Игнатов вел дневник и держал это в глубокой тайне. Он записывал мысли и впечатления не для того, чтобы через много лет воскресить их в памяти, и уж, во всяком случае, не для того, чтобы кому-нибудь показать. Он вел дневник совсем для другой цели.

Милая жизнь, как ты прекрасна! Что ни день, то новое большое событие.

Утром приносят «Правду». Мне разрешают развернуть ее первому. Сразу же вверху я замечаю чей-нибудь портрет. И всегда оказывается, что это изобретатель, новатор, стахановец, смелая парашютистка. Никогда не было столько замечательных людей!

Есть мысли хотя и нужные, но преходящие. И есть такие, к которым всегда возвращаешься. У меня есть одна такая мысль. Люди обязаны хорошо относиться друг к другу. Когда-нибудь наступит такое время, когда на человека злого, грубого станут смотреть как на чудовище. Надо приблизить это время. По как?

Конечно, я был глуп с этим предложением не драться. На людей влияют менее прямым способом.

Хорошо бы организовать кружок гуманизма (название, конечно, условное). Но я себе ясно представляю его задачи. Как странно: люди легко обижают друг друга. А быть даже просто вежливым — для этого надо делать какие-то усилия! Во все это необходимо вмешаться. Обязательно!

Я уже кое с кем поговорил и встретил сочувствие.

Делал вчера доклад о Радищеве. Вот личность! Быть таким одиноким среди полного мрака, принадлежать к дворянскому сословию и сделать то, что он! Ему было труднее, чем последующим революционерам.

От сочувствия к Радищеву я волновался. Меня немного покритиковали, сказали, что я увлекся, забыл, что Радищев все-таки не наш современник. Но, в общем, одобрили.

Прямо беда. Чуть только зашевелится в голове какая-нибудь мысль, сейчас же появится другая, совершенно противоположная, и начнется такой спор, что весь измучишься, пока придешь к чему-нибудь одному. Иногда это случается сравнительно быстро, а в другой раз бывает так, что целые месяцы продолжается эта дискуссия с самим собой. Есть у меня вопросы, которые уже два года как не разрешаются. Это, наверно, плохая черта. Это значит, что я еще не устоялся.

Все-таки человек бывает одинок, и от этого нельзя совсем уйти. Когда я не подчиняюсь чужому мнению и хочу прийти к выводу сам, начинается одиночество. Но что делать? Не думать самому?

Когда к нам стали привозить детей из Испании, наши соседи по старой квартире взяли к себе девочку Терезу-Амайю. Я просил, чтобы и мне взяли испанскую сестру. Но мама отказала: «Есть причина, Вова, и очень серьезная».

На уроке истории Илья Фомич сказал: «Доброта — это буржуазное чувство. Филантропия». Я спросил: «А кто же челюскинцев спасал — не добрые разве?» — «Это не доброта, — сказал он, — а высокая коммунистическая сознательность».

Я не стал спорить, но… чего-то мне недоставало.