«Андрей… — думала она, не замечая ни слез, текущих по лицу, ни людей, сидящих рядом. — Неужели ты только приснился мне? Или теперь сон такой долгий?»

Музыка вела ее за собой и означала лишь то, о чем думала Маша.

«Кто я? А ты? Мне кажется, тебя никогда не было и меня тоже. Я родилась два года назад в теплушке…

…Две тени движутся на одинаковом расстоянии друг от друга. Всегда на одинаковом. И никогда мне к тебе не приблизиться.

Но что означало то прощание на пустыре? И то, что я всегда тебя помню, все равно помню, хотя только теперь сознаю это?»

…Если бы хоть раз вздохнуть полной грудью! И вот она вздыхает полной грудью, потому что в музыке прибавилось воздуха до того свежего, что даже кружится голова. Ноги, все тело легкие, побежать вперед ничего не стоит. И она догоняет Андрея, который уже не похож на тень, а пустырь над рекой полон красок: зеленая трава, алые маки…

Она засмеялась от удовольствия, но солнце заволоклось — конец. Она почувствовала, что дрожит. Пьеса была ей не знакома (рапсодия Брамса — это она узнала позднее), и ей стало стыдно, и к Брамсу она почувствовала недоброжелательство за то, что он увлек ее на ложный путь.

«Какие там маки, — думала она, — это лишь во сне». Но Андрей — да, это не проходило, не забывалось и всплыло вот теперь…

После концерта Виктория попросила Машу постоять в фойе у артистической, пока выйдет пианистка. Несколько девушек уже стояли там в ожидании.

Но Маша вышла на улицу. Была зла на Викторию, которая осталась в фойе, на пианистку с ее завораживающей музыкой и более всего — на себя, что поддалась этому. Была опять зима, фонари едва горели, начиналась метель, но это была не та зима и не та метель, что на фронте.

Подруга догнала ее.

— Вот! — сказала она, торжествующе размахивая программкой. — Надписала! «На память милой Виктории» — видишь?

Маша пожала плечами.

Вдруг девочки заметили, что они не одни. Человек небольшого роста в барашковой шапке шел рядом. Это не было случайностью. Он смотрел на них и ждал случая, чтобы заговорить.

Виктория стиснула руку Маше и с беспокойством оглянулась. Но незнакомец словно и не заметил этого.

— Какой прекрасный концерт! — сказал он. — Вот уж действительно нечаянная радость! Как вам понравился полонез? А этюды Листа? Я слыхал их по радио, но разве сравнишь с живым исполнением?

Глаза у незнакомца блестели, выражение лица было смущенно-решительное, как у людей, томимых невысказанностью и не могущих долее молчать. Это был один из тех маньяков-любителей, которые не умеют переживать свой восторг в одиночку. Они готовы пренебречь приличиями и заговаривают с первыми попавшимися людьми, уверенные, впрочем, что встретят сочувствие.

— Вы, наверное, музыкант? — очень вежливо спросила Виктория.

— Нет. Но не чужой музыке.

Он снова стал говорить о концерте. Виктория отвечала короткими репликами. Маша молчала. Ее досада не прошла, но странное дело: слова незнакомца, вместо того чтобы еще сильнее раздражать, как будто немного успокоили ее. Только один раз она сказала, что теперь увлекаться музыкой даже непатриотично.

Незнакомец с удивлением посмотрел на Машу.

— Патриотизм проявляется по-разному, — медленно ответил он. — Те, кто именно теперь, сейчас, продолжают учиться, играть, сочинять и делают это самозабвенно, в полную силу, — они тоже патриоты. Я преклоняюсь перед ними.

— Если уж преклоняться, так перед бойцами прежде всего.

— Кто ж говорит? Но и в тылу должен кто-нибудь остаться. И остаются.

— Они работают для фронта, — сказала Маша сурово.