— …и челку носит. Пожилая женщина!

— Она совсем не пожилая.

— А разговор какой! Боже, кто только теперь не занимается искусством!

Муж Анны Васильевны начал придираться к ней. Смотрел как-то дико на Машу, фыркал, пыхтел и наконец спросил:

— В каком качестве проживает у нас эта девица?

— Не понимаю… — начала Анна Васильевна.

— Кто она тебе? Воспитанница? Гостья? Прислуга?

— Какой ты… прямолинейный! Ну, просто я временно приютила ее.

— Что значит временно?

— Пока не устроится. Что особенного?

— Смотри, Анюта, как бы ты не втянула меня в неблаговидную историю.

Да, что поделаешь: опыт не удался. Придется попросту подыскать помощницу, девушку без претензий.

Три часа в день. Целая жизнь должна была уместиться в этом сроке.

Но она не умещалась. Прекрасный, хорошо настроенный рояль не стал Машиным союзником. Она не могла сосредоточиться на игре, ей недоставало внутреннего спокойствия. Говорят, Шевченко и в тюрьме рисовал, писал мелом на грифельной доске, а к вечеру стирал написанное, чтобы начать снова. Он не мог иначе. Но он был один, наедине со своей ежедневной радостью и мог не думать о тюремщике. И тюрьма не страшна, если ты прав. Но чужой дом, чужие люди, зависимость, которую приняла добровольно, соучастие во лжи…

И еще другое, может быть, самое трудное… Здесь часто бывала Нина — и со своей глупой матерью, и одна. Андрея не было с ними, но Нина говорила о нем так, будто он — частица ее самой, говорила нарочно для Маши, и в комнате становилось все меньше воздуха…

Рояль был чужой. И, замкнутый в своей громаде, он словно говорил ей: «Конечно, ты можешь стучать по моим клавишам, барабанить по три часа в день, расстраивать меня, развивать свою технику, пожалуйста. Но — только технику. Своих тайн я тебе не открою. Потому что не во мне дело, а в тебе. В тебе нет чистого строя — вот в чем беда».

Технику. Ну хотя бы только технику: это тоже немало. Но что такое техника сама по себе? Как знать, что именно пригодится для той или иной фразы? Где душа музыки, ее образ?

Раньше, когда она играла мысленно, ей многое удавалось. Потом наступил провал, глухота, и оказалось, что это было хорошо, потому что все прежнее изжило себя. В последнее время появилось новое понимание, но укрепляется оно с таким трудом! Приходилось даже переводить на слова то, что открывала музыка, а для музыканта уже последнее дело…

Так же, как и Володя Игнатов, Маша не любила прямых словесных объяснений музыки. «Что вы себе тут представляете? Какую картину, по-вашему, нарисовал композитор?» Такие вопросы задавали в школе на уроках пения, и девочки говорили несообразное, каждая по-своему. Одна видела луну в облаках, другая — какую-то маркизу в экипаже, а оказывалось, композитор имел в виду «Конец легенды». Конец… А какое начало?

Собственно, и Маша видела, но не всю пьесу, а лишь тональности: синеву, розовые облака, зелень — это было особенностью ее слуха, но пьесу в целом, ее смысл подсказывало не зрение. Вот почему и словами нельзя было объяснить. Это всегда недостаточно.

Сколько толкований в одной фразе! Сыграешь связно — одно, отрывисто — другое. Что здесь: печаль или просто задумчивость. А здесь — веселость или легкомыслие? Иногда находились крупинки истины, но опять-таки в бесконечном труде. И только угадав сразу смысл всей пьесы (играла коряво, с ошибками, неудобно для себя!), начинала слышать и остальное…

…Маша играла до-минорный экспромт Шуберта, трудный тем, что он был спокойный, медленный. Глубокое раздумье, которое к концу освобождается от печали. Это требовало глубокого звука, а его нельзя добиться сразу.