Хулио Кортасар. Встреча на мосту
«12 января. Вчера вечером все повторилось опять; я так устала от болтовни и жеманства, и мне страшно надоело розовое шампанское и физиономия Ренато Виньеса, какой он противный, этот губошлепый тюлень, ни дать ни взять портрет Дориана Грея в самом конце романа. Ложась спать, я чувствовала во рту привкус мяты, и передо мной маячило пепельное лицо зевающей мамы (она всегда возвращается из гостей серая и засыпающая на ходу, этакая огромная рыбина, не похожая на мою маму). Нора говорит, что она спокойно засыпает при свете и шуме, и ей не мешает болтовня сестрицы, которая трещит без умолку, раздеваясь перед сном. Везет же людям, а я вот гашу свет и не вижу своих рук, раздеваюсь под шум и гам промелькнувшего дня, пытаюсь заснуть, но внутри меня все звучит этот шум, и я чувствую себя колоколом, морской волной, железной цепью, которой наш пес Рекс грохочет в саду всю ночь напролет. Now lay me down to sleep… Тогда мне приходится читать наизусть стихи или придумывать слова: сначала с буквой «а», потом с «а» и «е», потом с пятью гласными, с четырьмя. Я подбираю слова, состоящие из двух гласных и согласной (она, имя), с тремя согласными и одной гласной (бред, гнев), опять читаю стихи. «Луна в жасминовой шали явилась в кузню к цыганам; И смотрит, смотрит ребенок, и смутен взгляд мальчугана». Я подыскиваю слова, в которых чередуются три согласные и гласные: «кабала», «лагуна», «лисица», «Геката», «дорога», «утешал». Я лежу так часами, перебираю в памяти слова из четырех, трех, двух букв и, наконец, перехожу к палиндромам. Составляю сначала простенькие: «Огонь — идея единого», «Леди бог обидел»; потом более сложные и красивые: «Манил, а глаза лгали нам», «А, типы, ваша чаша выпита». Или вспоминаю прелестные анаграммы: «Я и Ной, иной я», «Алина Рейес — королева, а…» .Эта фраза меня завораживает, она как простирающаяся перед тобой дорога, которой не видно конца. Ведь Алина королева, а…».
«20 января. Порою я знаю, что ей холодно, что она страдает, терпит побои. И меня захлестывает ненависть; я ненавижу ее, руки, швыряющие ее на землю и обрушивающие на нее град ударов, а главное — ее саму, больше всего на свете я ненавижу ее саму, потому что ее бьют, ведь она — это я, а ее бьют. Когда я сплю, или выкраиваю себе платье, или наливаю чай маминым гостям: жене Регулеса или сыну Ривасов, мне бывает полегче. Тогда я не так расстраиваюсь и чувствую, что она — сама по себе, а я — сама; да, она несчастна и одинока и живет так далеко, но все-таки она — хозяйка своей судьбы. Пусть она страдает, мерзнет, я ведь тоже страдаю тут, и, думаю, ее это немного согревает. Наверное, такое же приятное чувство испытываешь, когда шьешь повязки для еще здоровых и невредимых солдат, как бы заранее, загодя облегчая их страдания. Страдает — ну и пусть! Я целую жену Регулеса, ставлю перед сыном Ривасов чашку чая и стараюсь сохранить спокойствие. Я говорю себе: «Сейчас я иду по замерзшему мосту, и снег забивается мне в дырявые башмаки». Нет, конечно, я ничего не чувствую. Я просто знаю, что это так, что именно сейчас (а может, и не сейчас), когда сын Ривасов берет в руки чашку, и лицо его принимает совершенно идиотское выражение, я иду по какому-то мосту. И я не теряю присутствия духа, потому что до болванов-гостей мне нет дела, и я воспринимаю все гораздо спокойней. Нора вчера остолбенела. «Что с тобой?» — спросила она меня. Но я, здешняя, была тут ни при чем. Беда случилась с ней, со мной, живущей на другом краю земли: то ли ее избили, то ли она заболела, причем как раз в тот момент, когда Нора собиралась петь Форе, а я сидела за роялем, не отрывая счастливых глаз от Луиса Марии, который стоял, облокотившись о крышку рояля (его лицо казалось портретом в черной раме) и, довольный, смотрел на меня преданным собачьим взглядом; смотрел, предвкушая звучание арпеджио, и мы были вместе и так любили друг друга. |
