— От представлений надо отказаться, — размышлял Уилл. — Так играть невозможно. Слова наши тут никому не понятны, а язык действий внушает испанцам одно лишь отвращение. Зачем только этот Богом проклятый шотландский пьяница и содомит, нас сюда послал? Его Величество туп как пробка.

— Придержи язык, Уилл. При делегации есть таинственные личности в черном с туманными обязанностями. Они вполне могут оказаться шпионами короля Якова. А шорохи, что доносятся из-под двери, мало похожи на топот крысиных лап. Боже, храни короля Якова Шестого Шотландского и Первого Британского! — Возвысив напоследок голос, Бёрбедж повернулся спиной к Уиллу и тотчас заснул. Спал Бёрбедж крепко, но беспокойно. Он храпел, чередуя пятистопные ямбические рулады с внезапными всхлипами и драматическими хрипами. Уилл же проспал совсем мало. В этой Испании он тратит время попусту! Лучше бы налоги в Стратфорде собирал. Да и пахотную землю он там намеревался прикупить, вот и ехал бы — авось сторговался бы подешевле. В кишках у него урчало и бурлило. Ему привиделся короткий, кошмарный сон о его дочке Джудит — будто она прижила, неизвестно от кого, волосатое горбатое чудище. Под утро подоспел совсем короткий, но прекрасный сон: будто он плывет по родному Эйвону под Клоптонским мостом. Воздух сладок, на полях зреют хлеба… Но проклятый Стратфорд так и кишит пуританами, ненавистниками этого писаки Шугспара или Чикспера — как только его имя не коверкают. Он проснулся от яркого испанского солнца и вскоре узнал, что на этот день назначен бой быков.

К полудню трибуны вокруг арены заполнились простолюдинами, которые громко насмехались над пышно разодетыми британцами. Уилл со товарищи, облаченные по торжественному случаю в королевские ливреи, сидели в тени и грызли орехи. Представление началось с высокого, протяжного трубного гласа, а затем на тощей — кожа да кости — запаршивевшей кляче в круг выехал длинный худой старик в картонных доспехах и подвязанном веревочкой шлеме, со сломанным, перемотанным грязной тряпицей копьем. Следом, верхом на осле, трусил толстячок. Он то и дело прикладывался к бурдюку, и вино проливалось и капало с всклокоченной бороды. Этих двоих встретили бурной овацией — они явно были любимцами здешней публики. За ними, на почтительном расстоянии, хромала пара мужчин в монашеских балахонах, у каждого в руках было по шесту, а между шестами было растянуто полотнище с красными буквами: PAX ET PAUPERTAS, «МИР И НИЩЕТА». Толпа одобрительно завопила и снова освистала британцев. Уилл спросил у Дона Мануэля:

— Этот тощий нескладный рыцарь и его жирный слуга — кто они? Герои книги?

— Совершенно верно. Но в книге им тесно. Они вырвались со страниц, словно из тюрьмы.

Уилл скрипнул зубами. Гамлет и Фальстаф заперты каждый в своей пьесе надежнее, чем в темнице. Им не ступить на залитую солнцем арену, не услышать восхищенных криков публики. Но какое, собственно, ему до этого дело? Заботиться следует о земле, о том, чтобы запасов ячменного солода хватило в случае недорода. А пьесы — это всего лишь пьесы. Однако же он стонал и скрежетал гнилыми зубами. Когда неуклюжий рыцарь и толстяк-оруженосец удалились и стихли последние крики восторга, началось главное действо. Вышли матадоры со шпагами наголо, а дамы в черных мантильях принялись осыпать их цветами. Затем на арену с ревом выскочил бык. Его нещадно искололи тонкими пиками толстозадые пикадоры. Бык в ответ продырявил рогами пузо мосластой клячи: дымящиеся кишки вывалились на арену, и публика разразилась хохотом, словно от развеселой шутки.

— Я пошёл, — бросил Уилл Бёрбеджу. — С меня довольно. Не нахожу ничего смешного во вспоротых животах.

Пока он взбирался по помосту к выходу, вслед ему улюлюкали даже его сотоварищи. В лавке на площади он сторговал за серебряную британскую монету кисть винограда и право ополоснуть его в бочке с вином, где плавали виноградные черенки.