— Я вижу вас, и этого довольно. У вас робкий взгляд, нежная кожа. Горькой чаши вы даже не пригубили.

— Старая песня, — заявил Уилл с упрямой дерзостью. — Ее заводят все, кому не лень: и кнутом-то нас, как московитов, не стегали, и мечом, как богемцев, не завоевывали, и на кострах, как испанцев, не жгли. И якобы оттого искусству нашему грош цена в базарный день. Нам от этой песни давно тошно.

— Дон Кихота вам не написать.

— Да зачем он мне? Зачем он нам? — запальчиво спросил Уилл. — Я много иного написал, и еще напишу. — «Смогу ли? — подумал он. — Хочу ли?» — И комедию превзошел, и трагедию, коя есть наивысшее достижение драматурга.

— Трагедия — высшее достижение? Отнюдь. Господь — не трагик, а комедиограф. Он свободен от трагического бремени существования. Трагедия — это человеческое. А комедия божественна. Как у меня раскалывается голова. — В глазах Сервантеса плясало пламя свечи, горевшей поодаль.

Вина он так и не предложил. Если таково испанское гостеприимство — издёвка и брань — то Уилл сыт по горло.

— Мне пора прилечь, — добавил хозяин.

— Вы говорите о комедии слишком серьезно, — сказал Уилл. — Меж тем, вы не написали ни Гамлета, ни Фальстафа. — Но эти имена ничего не значили для страдальца, бывшего раба на галерах, который годами ожидал выкупа, а дождавшись, был принужден выплачивать долг своему королю с процентом, точно ростовщику.

Тут заговорил Дон Мануэль:

— Я видел ваши пьесы. И читал его книгу. Не во гнев будь сказано, мне ясно, кто из двоих лучше. Он превосходит вас цельностью, жизнь открылась ему во всей полноте. Он способен живописать и плоть, и дух. Одушевленные им герои вышли сегодня на арену, и публика приняла их с восторгом и любовью, как добрых знакомцев. Виноват, вашего высокого искусства умалить не хотел.

— Искусство — это средство заработать на жизнь. Мне дела нет, если он меня превзошел. Я свой кусок хлеба имею и на высоты не претендую.

— Еще как претендуете.

Уилл с горечью взглянул на Дона Мануэля, затем с испугом на стонавшего от боли Сервантеса. Тот сказал:

— Уходите. Напрасно явились.

— Сами пригласили. Уйду, если вам угодно.

— Преклоню бедную мою голову в тёмной спальне. Допивайте вино и ступайте.

— Вином не угощён.

— Не причащён ни телом, ни кровью господней, — пробормотал Сервантес и шатаясь покинул комнату.

Уилл и Дон Мануэль посмотрели друг на друга. Уилл пожал плечами. Они вышли на тёмную улицу. Луны не было, однако созвездия ярко пылали. По дороге в гостиницу Уилл спросил:

— Можно ли прочесть его книгу?

— Если достаточно обучитесь испанскому.

— Это зависит от того, долго ли будут биться над вечным миром.

— Хотите, переведу отрывок вам на пробу.

— Нельзя ли переделать роман в пьесу?

— Нет. Он обширен, и тем прекрасен. Столь долгий путь за пару часов актерам не одолеть.

Уилл скрипнул зубами.

— Пьеса коротка по своей природе. А вот есть ли в романе поэзия?

— Речь Сервантеса безыскусна. В отличие от вас, он не обладает даром говорить сжато, точно, колоритно. Но ему этот дар и не нужен.

Уилл заметно приободрился.

— Значит, он не поэт.

— Не такой, как вы.

— Это многое объясняет. Истинная поэзия не станет кривляться на арене перед плебсом.

— Да, его герои вырвались из книги, дышат воздухом грубой жизни.