«… Когда-то, ты, может быть помнишь, я приехал на Волгу молодым и сильным. У меня была уйма замыслов, надежд, я хотел работать и работал. Но меня сжевали, схавали также просто и обыденно, как я за супом съедаю кусок хлеба. Мне, наверное, надо было послушаться твоего совета и бежать с родины великого Земляка сломя голову, но меня уже здесь прочно засосало обломовское болото. Меня уже нет, но предстоят ещё одни мои похороны как художника. Ольгу я предупредил, чтобы картины из мастерской без тебя не вывозили, я хочу, чтобы ты всё увидел своими глазами. Ты помнишь Игнатьева? Отдай его картину тому, кто займёт мою мастерскую. Тебе я дарю свою последнюю работу. Всё. Прощай!»

Это была весть «оттуда». Замогильное письмо ошеломило Евдокимова, он опустился на стул и обхватил голову руками.

— Скоро придёт Сергей, — сказал Ольга. — Муж мне написал, чтобы вы были, когда придётся освобождать мастерскую. Я всё оттягивала это, но они сказали, что сегодня последний срок.

— Картины здесь, в ящиках?

— Да, здесь. Перевезём в гараж, он у нас капитальный, с отоплением.

На мольберте, как оказалось, стояли две картины. Евдокимов снял картину Игнатьева, за ней была ещё одна работа.

— Ты видела эту картину?

Ольга подошла и встала рядом с ним.

— Нет. Какой странный сюжет. Он так не писал.

— Я её никогда не видел, — сказал Евдокимов. — Поразительная вещь.

Это была лошадь, запряжённая в телегу, на которую в беспорядке были навалены картины, гипсовые бюсты и посмертные маски, но Евдокимов узнал только Земляка и Пушкина. С поразительной силой была написана лошадь. Она, упираясь широкими копытами в жидкую грязь, тащила телегу, её огромные глаза были темны, как дно колодца, на изорванных железными удилами губах окаменел крик. Рядом с телегой стоял некто в чёрном костюме, чёрном галстуке, белой нейлоновой рубахе и в поднятой в замахе руке держал кнут. Его лицо не было прорисовано.

— Наверно, над этой картиной он работал в последнее время, — сказал Ольга.

В коридорчике перед мастерской раздались голоса. Это был молодой художник, весьма оживлённый и довольный, что мастерская досталась ему. За ним следовал вездесущий и неугомонный Сева.

— Сэкэрэмарэ! — вскричал он, увидев Евдокимова. — Не ожидал тебя увидеть! Куда ты запропал, бродяга?

Евдокимов отмахнулся от фотографа и с изумлением смотрел, как новый хозяин шагами измеряет длину и ширину помещения.

— Да, это то, о чём я мечтал. Вы всё вывезли? А это что за ящики?

— Сейчас уберём, — ответил Евдокимов, пристально вглядываясь в лицо художника.

— Что вы на меня уставились?

— Просто так, не обращайте внимания. Кстати, вот на мольберте вам подарок, но не от Потапова, а от того, кто здесь работал раньше, от Игнатьева.

Художник подошёл к картине поближе, встал почти рядом с Евдокимовым, и тот обомлел: на том месте, где должна быть бородавка, виденная во сне Потаповым, розовел небольшой шрам.

— Что ж, пусть остаётся. Весьма любопытно…

Евдокимов хотел поинтересоваться происхождением шрама, но не решился и спросил про другое:

— Трудно было добиться мастерской?

— Непросто. Но Егор Васильевич к молодым художникам очень внимателен.

— Да, очень внимателен, — согласился Евдокимов.

Новосёл ещё раз окинул требовательным взглядом всю мастерскую.

— Конечно, ремонт не помешало бы сделать, — сказал он, — но надо работать. Так, тут ещё кое-что есть, — подошёл к шкафчику и загремел посудой, — так, полный набор.