Отчего опять такие мысли, строго одернул Зернов сам себя. И в самом деле: ведь только что казалось совершенно ясным, что ничего плохого не случилось, происходившее было в порядке вещей, и, зная то, что Зернов теперь знал, нельзя было упрекать себя даже в каком-то прегрешении перед женой. Наталья ведь тоже!.. Но не успокаивало ни одно, ни другое, никакие логические суждения. И с каждым оборотом колес усиливалось ощущение: что- то не так.

А может быть, просто формальной ясности ему сейчас не хватало? И, чтобы добиться ее, следовало откровенно поговорить с Натальей, сказать ей: мы квиты, и давай-ка...

Что «давай-ка», вдруг запнулся мысленно Зернов. Что я хочу сказать ей и какого ответа собираюсь добиться? Я ведь вовсе не хочу, оказывается, сказать ей: «Давай-ка окончательно закроем глаза на наши делишки и будем жить кому как нравится». Я, кажется, хочу чего-то совсем иного — сказать: «Давай-ка простим друг другу наши ошибки и грехи и заживем снова так, как жили когда-то в Первой жизни,— заживем, считаясь хотя бы с тем, что та жизнь так или иначе приближается к нам, и никуда нам от нее не укрыться. Не будем же ей противоречить, но напротив — постараемся ей соответствовать!»

Неужели я действительно вот это самое хочу сказать, подумал Зернов, удивляясь себе. Почему? Что изменилось в какие-то считанные минуты? Ерунда какая-то. Чушь.

Однако чувствовал, что не ерунда, наверное, и не чушь, но что-то неожиданное и могучее. И знал уже, что как только Время даст ему такую возможность, скажет Наташе именно это и будет ожидать ее слов с каким-то вовсе уж неуместным молодым страхом.

В издательство Зернов вернулся к концу рабочего дня, поставил машину — вернее, она сама встала на место, отдал ключи хозяину и, побыв еще немного в кабинете, поехал домой. Наташа спала. Впрочем, спала ли? Кто мог теперь наверняка сказать, спит человек или бодрствует? Тело — да, спало, но во Второй жизни человек куда острее, чем в прошлой, чувствовал, что тело — еще не весь он, что главное в нем — нечто другое, неподвластное Времени... Зернов лег рядом и почти сразу ощутил, что Наташа бодрствовала, хотя тело ее тихо и уютно дышало, как дышат во сне, и глаза были плотно закрыты. Дух ее не спал; и. значит, не было никакой причины откладывать разговор, который отчего-то стал сейчас Зернову чрезвычайно нужен.

Но в эти минуты, когда Наташа лежала рядом, что-то стало уже представляться Зернову несколько иначе, чем в машине, на дороге. Что же получается, думал он сейчас, я ведь как-то не принял во внимание, что Наташа, наверное, и сейчас охотно осталась бы с Сергеевым, раз уж наш дух не знает обратного хода, а развивается все дальше — вперед... Она сейчас хотела бы лежать с ним, а лежит со мной и будет лежать те пятнадцать лет, что мы с ней еще будем женаты, и тела наши, никого не спрашивая, станут делать все то, что делали тогда — а в мыслях ее буду вовсе не я!.. Но это же, по сути дела, насилие, и я буду настоящим насильником и никак не смогу ни помешать этому, ни предотвратить, так ведь получается? О господи боже, да можно ли так, да за что так?.. Зернов был эгоистом ровно в такой степени, в какой является им каждый нормальный мужчина, склонный все, что с ним происходит хорошего, приписывать себе, а плохое — другим. Поэтому ему и не пришло в голову, что его отношения с Адой в Первой жизни установились раньше, чем Натальи — с Сергеевым; Зернов сейчас думал лишь о том, что если бы между Наташей и Сергеевым сейчас и никогда ничего не было, то им, супругам, сегодня ничто не мешало бы спокойно жить этой Второй жизнью, но вот же — она не выдержала! А ведь, если только намять не лжет, тогда, напоследок, успокаивала, обещала: что бы со мной ни случилось, я всегда останусь для нее одним-единственным.