|
Нет, если очень сильно, по-настоящему захотеть... Пальцы Зернова собрались покрепче схватить баранку, плечи — чуть выдвинуться вперед, глаза нашли хороший столб впереди — бетонную балку, поддерживавшую большой щит с какой-то надписью... И тут он опомнился. Пусть и знал он заранее, что ничего из этой попытки не выйдет, но пытаться-то было зачем? Неужели из-за того, что Наталья оказалась не совсем такой — или совсем не такой, какой он ее представлял? Обидно, слов нет; и однако же — так ли уж трагично? Разве уже давно, несколько последних лет, ему не было все равно, как Наталья и что она? Жили вместе по инерции, выполняли определенные обязанности, но что касается любви или чего-то, что могло заменить ее,— об этом они, кажется, уже и не вспоминали. И что касается его самого, он давно уже не замедлил сделать из этого практические выводы; вот и она, оказывается, тоже. Пожалуй, следует даже порадоваться за нее задним числом: значит, не такой унылой была ее жизнь, как могло статься. Какая же надобность по такому, прямо сказать, не смертельному поводу думать о смерти? Нет, совершенно не было никакого повода... Грудь Зернова глубоко вздохнула, пальцы расслабились. Ни к чему, ни к чему. Тем более, что идут минуты, которым надлежит пройти между катастрофой с «универсалом» и мгновением обгона. Зернов помнил, чем будут заняты эти минуты. Вот чем, подумал он, тормозя, потому что Ада уже показалась на обочине и стояла, глядя на машину и подняв руку над головой: по-старому—прощально, теперь же этот жест можно было воспринять как приветствие.
Зернов вышел из машины и запер ее, он и Ада обнялись и медленно пошли к своему укромному местечку. Пока шли, разговаривали. Разговор был целиком из Первой жизни: ничего нового, что сказать друг другу, они сейчас не нашли. Разговор этот, нервный и немного усталый, шел о том, что Ада и Зернов друг друга любят, это естественно, иначе чем можно было бы объяснить то, что произошло (произойдет,— сделал он мысленную поправку) между ними сейчас и происходило (будет происходить, поправил он) до этого? А раз любят, то не пора ли честно сказать всему миру об этом и быть вместе всерьез и надолго? Ей казалось, что пора. — Ты ведь понимаешь... У нас нет в этом никакой другой нужды, мы оба не одиноки, не голодны... Но раз что-то столкнуло нас и удерживает вместе... Я не хочу больше — так, по кустам, это унизительно, мы же не дети... Зернов соглашался и успокаивал и целовал ее, хотя сам об этом и в той жизни, помнится, не думал всерьез, потому что знал цену всему этому для себя: ну, красивая женщина, ну, сработал старый кобелиный инстинкт, ну, скучно было, ну, приятно, что есть нечто такое — но не более... Пикантно, однако, подумал он вдруг, выходит, мы с Натальей на сей раз синхронно изменяем друг другу... И внезапно от этой мысли стало как-то мутно, противно, тоскливо, и Зернов испугался даже — такой неодолимой силой наполнилось вдруг неожиданное ощущение! Но они дошли уже до того самого облюбованного местечка, где и в дождь было сухо и где увидеть со стороны их могли бы только при самом крайнем невезении, а теперь-то они твердо знали, что — не увидит никто. Близость оба восприняли с радостью, никому не захотелось противиться неизбежному, а сознание того, что вот это самое однажды уже было, придавало ощущениям какую-то дополнительную остроту. Прошло время, с четверть часа, времени у обоих было мало, и они той же дорогой пошли назад, и говорили уже только о любви, о том, как соскучились за дни, проведенные не вместе, и ни слова больше не было сказано о проблемах — опять-таки потому, что повторялся лишь тогдашний разговор. Потом они крепко поцеловались, долго, пока хватило дыхания. Ада посмотрела вдогонку отъехавшему Зернову и пошла к близкой остановке пригородного автобуса; осторожность они соблюдали тщательно. Вот куда ушли минуты. Вскоре лихач наконец обогнал Зернова, и теперь это показалось естественным: человек торопился от своей смерти обратно, в жизнь. |
