Врачи ещё раз бросили два сердитых взгляда на Швейка, который, вежливо раскланиваясь, учтиво пятился задом к дверям. На замечание одного из санитаров, что Швейк валяет дурака, — он ответил:

— Ввиду того, что я не одет, а совершенна голый, я не хочу показывать панам ничего талого, что может их заставить подумать, будто я невежа или нахал.

С того момента, как санитары получили приказание вернуть Швейку одежду, они не проявляли по отношению к нему никакой заботливости; они велели ему одеться, и один из санитаров отвёл его в третье отделение. Там его держали несколько дней, пока канцелярия подготовляла бумаги для его выписки из сумасшедшего дома, и Швейк имел возможность производить здесь свои наблюдения. Обманутые врачи дали о нём такое заключение:

«Слабоумный симулянт».

Так как Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело дошло до небольшого скандала. Швейк громко протестовал, доказывая, что если человека выкидывают из сумасшедшего дома, то нельзя гнать его без обеда.

Скандал прекратил вызванный привратником полицейский, который препроводил Швейка в полицейский комиссариат на Сальмовой улице.

Швейк в полицейском комиссариате на Сальмовой улице

Вслед за лучезарными днями в сумасшедшем доме наступили для Швейка часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских наместников времён императора Нерона. И так же свирепо, как в своё время произносили они: «Бросьте эту христианскую сволочь львам!» — Браун сказал:

— Посадите его под замок.

Ни слова больше, ни слова меньше. Только очи пана полицейского инспектора Брауна на минуту зажглись каким-то особенным сладострастным огоньком. Швейк поклонился и с достоинством произнёс:

— Я готов, господа. Как я понимаю, «под замок» означает — в каталажку, а это не так уж плохо.

— Особенно-то у нас здесь не распространяйтесь, — сказал дежурный полицейский, на что Швейк ответил, что человек он скромный и с благодарностью примет всё, что ему предоставят.

В камере на наре сидел какой-то задумчивый господин. По его апатичному виду можно было заключить, что в нём при скрипе ключа в дверях даже не шевельнулась надежда, что, может быть, это ему отворяют дверь на свободу.

— Моё почтение, — сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. — Не знаете ли приблизительно, который теперь час?

— Что мне до времени? — ответил задумчивый господин.

— Здесь недурно, — налаживал Швейк разговор. — Нары из струганого дерева.

Серьёзный господин не ответил, встал и заметался в узком пространстве между дверью я нарами, словно на пожаре.

Швейк, между тем, с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах.

Господин, бегавший между дверью и нарами, словно на состязании в марафонском беге, запыхавшись, остановился, сел на прежнее место и вдруг завопил:

— Выпустите меня отсюда! Пет, они меня не выпустят, — сказал он, — но выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.

На него вдруг нашёл припадок общительности, он поднялся со своего моста и обратился к Швейку:

— Нет ли у вас при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?

— С большим удовольствием могу вам услужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаются на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядев камеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Как-нибудь, может быть, повеситесь на наре, на косяке. Один монах из доминиканского монастыря — так тот из-за молодой еврейки ухитрился повеситься на распятии.