Пересекая одну из лужаек, он услышал, что колокола в вудстокской церкви звонят к вечерне, но звуки затихли, когда он вступил на темную просеку.

В этот момент он услышал, что кто‑то посвистывает; свист становился все громче – очевидно, человек приближался. Вряд ли это был единомышленник – члены секты, к которой принадлежал Эверард, считали непристойной всякую музыку, кроме пения псалмов.

«Если человеку весело, пусть поет псалмы» – так гласила заповедь, и они понимали ее буквально, да и применяли так же некстати, как и другие заповеди в этом роде. Но посвистывание длилось очень уж долго, оно не могло быть сигналом для ночных бродяг и звучало так весело и добродушно, что не наводило на мысль о злых помыслах. А путник тем временем перестал свистеть и во все горло запел разухабистую песенку, какой кавалеры в былые времена вспугивали ночных сов:

Кавалеры, бравый вид!

Кавалеров бог хранит!

Оплеуху, оплеуху

Вельзевулу прямо в ухо!

Оливер от страха весь дрожит!

– Что‑то знаком мне этот голос, – сказал Эверард, осторожно взводя курок пистолета, который он вытащил из‑за пояса и держал в руке. А певец тем временем продолжал:

Ахни, трахни,

По башке бабахни!

– Эй, эй, – закричал Маркем, – кто идет? Ты за кого?

– За церковь и короля, – ответил голос и сразу прибавил:

– Нет, нет, черт меня возьми, я хотел сказать – против церкви и короля, за тех, кто берет верх, вот забыл только, кто они такие.

– Да это, кажется, Роджер Уайлдрейк? – воскликнул Эверард.

– Он самый.., собственной персоной. Из Скуоттлси‑мир, из сырого Линкольншира.

– Уайлдрейк – валяй‑дурак! – вскричал Маркем. – Ты, видно, здорово промочил себе глотку, а теперь горланишь песни совсем в духе наших дней!

– Поверь, Марк, песенка хоть куда, жаль только – немножко устарела.

– Кому и попадаться‑то навстречу, – сказал Эверард, – как не загулявшему пьяному роялисту, отчаянному и опасному во хмелю, да еще в ночное время. А что, если бы я наградил тебя за песню пулей в глотку?

– Ну что ж, купил бы мне новую глотку, вот и все! – ответил Уайлдрейк. – Но куда ты идешь этой дорогой? Я‑то думал найти тебя в хижине.

– Мне пришлось уйти оттуда, потом расскажу почему, – ответил Маркем.

– Что такое? Старый баронет, помешанный на пьесах, разозлился, или, может, Хлоя была неприветлива?

– Полно шутить, Уайлдрейк, для меня все кончено, – сказал Эверард.

– Вот так дьявол! – вскричал Уайлдрейк. – И ты говоришь об этом так спокойно? Подумать только!

Воротимся‑ка туда вместе… Я за тебя похлопочу…

Уж я‑то знаю, чем подхлестнуть старика рыцаря и хорошенькую девицу… Дай только я докажу, что ты rectus in curia note 13, ты, лицемерный плут. Черт возьми, сэр Генри Ли, скажу я, нечего отрицать, что ваш племянник немножко пуританин, но я все‑таки ручаюсь, что он джентльмен и человек порядочный, да и хорош собой… Мадам, скажу я, может, вы думаете, что ваш кузен похож на ткача, распевающего псалмы в уродливой фетровой шляпе, в жалком коричневом плаще, с белым галстучком, вроде детских завязочек, а сапожищи у него такие, что на каждый пошла кожа с целого теленка; но наденьте ему набекрень касторовую шляпу с пером, приличествующим его званию, повесьте ему на бок толедский клинок, вышитую перевязь, эфес с инкрустацией вместо этой тонны железа в виде черного Андреа Феррара, меча с рукояткой как корзина; вложите ему в уста галантные речи – и, клянусь кровоточащими ранами Христа, мадам, скажу я…

– Полно, Уайлдрейк, вздор болтать, – прервал его Эверард.