То есть конфронтация одинаково нежелательна как с позиции слабости, так и с позиции силы. Эта особенность заметно выделяла Саймака из среды его собратьев, многие из которых чрезмерно увлеклись поэтикой галактических империй, звездных битв и тех мечей, бластеров и прочих орудий, что от веку считались все-таки последним доводом королей. Не хочу тем самым ни в кого из них бросать камня: в такое уж время мы с вами живем. Не знаю, станут ли первые последними в царствии небесном, но в земных делах последний довод частенько становится в наши дни первым, а то и вообще единственным…
Но для Саймака — никогда. Я отнюдь не утверждаю при этом, что герои его — бесхребетные непротивленцы. Нет, в полном соответствии с практикой жизни и традицией жанра они могут и в драку ввязаться, и пострелять, когда надо. Но только — в том случае, когда нет альтернативы. Но только — если против этого не восстанет руководящий их действиями нравственный закон. В свое время Иммануил Кант удивлялся звездам над нами и нравственному закону внутри нас — в своих книгах Саймак свел звезды и нравственный закон воедино. И не случайно в романе, «Вы сотворили нас!» две главы посвящены Геттисбергской битве. Может быть, не самая важная в отношении военно-стратегическом; возможно, не самая даже кровавая (под Фредериксбергом полегло не меньше, если не больше); но стала она символом тщеты братоубийства. И Саймак преисполнен протеста против этой тщеты.
Очень часто избежать конфронтации означает для его героев — уйти. Как уводит на некую «райскую» планету своих собратьев-«парапсихов» Шепард Блэйн. Причем — нельзя упускать этого из виду — это не бегство; не отступление даже. Это шаг вперед. Следующий — или один из следующих — после рейса, «Мейфлауэра». Новый караван, отправляющийся по новому Великому Западному Пути.
Кстати, о Западе. Я уже говорил, насколько вошли в саймаковские плоть и кровь холмы, долины и реки Среднего Запада. Их описания вы найдете едва ли не в каждом его — по крайней мере, крупном — произведении. И это не просто фон, на котором развиваются события. Это среда, создающая человека, формирующая его ум и душу.
Порой мне кажется, что до конца нам так и не удастся понять Саймака, не побывав, не пожив в тех местах. Само собой, есть и у нас, в России, места, ничуть Среднему Западу не уступающие — ни красотой и живописностью, ни мощью и величием природы; но все равно они — иные. Они производят на душу иное впечатление и обязывают к иному образу жизни. Вообще-то фантастике не слишком свойственны тонкие пейзажные зарисовки, благодаря которым заслужил Саймак свою славу пасторального, даже буколического автора; волшебство НФ таится в детали и действии. «Встречая описания природы и погоды, я тороплюсь перелистать и пропустить эти страницы, — признавался Роберт Хайнлайн; и впрямь, в его собственных сочинениях ничего подобного не встретишь, — Но,— заканчивал он, — взяв в руки книгу Саймака, я не поступаю подобным образом никогда». Как удалось Саймаку достичь такого эффекта, столь полного слияния пейзажа и действия — боюсь, это останется секретом навсегда.
Впрочем, в творчестве Клиффорда Доналда Саймака таится еще великое множество секретов. И о каждом из них так и тянет поделиться мыслями и порассуждать. Но это — уже в другой раз. Надеюсь, такой случай нам с вами еще представится.
IV
Но об одном — маленьком! — секрете не могу промолчать сейчас.
В романе «Снова и снова» Саймак спрятал свой автопортрет. Сорокавосьмилетний писатель изобразил себя семидесятитрехлетним — действие этого эпизода романа разворачивается в 1977 году. Это — автопортрет себя в будущем. Том несостоявшемся будущем, когда он вернется доживать свои дни на ферму среди родных Висконсинских холмов. |