Советники Закалве высказали предположение, что из судна выкачали воду и закачали бетон, к тому же создали между бетоном и металлом какую-то амортизационную подушку — иначе огромные пушки давно растрясли бы судно на куски.

Разумеется, «Стабериндо» не представлял собой неприступную крепость, хотя был теперь непотопляемым, и ценой огромных потерь его можно было взять. Вне всякого сомнения, на корабле имелись достаточные запасы боеприпасов и продовольствия, судно могло продержаться достаточно долго, не исключали также возможности решительных действий со стороны Элетиомела.

Закалве предоставили полную свободу действий. Солдаты и командиры поступят так, как прикажет он, политики и церковь поддержат любые его планы. В этом отношении он чувствовал себя как никогда надёжно. Но что  ему следует предпринять? Когда-то он предполагал создать идеально вымуштрованное войско и передать его молодому военачальнику, чтобы продолжались традиции чести, послушания и долга. Но ему пришлось воевать с армией, большую часть которой составляли соотечественники, а возглавлял её человек, которого он считал другом и чуть ли не братом. И поэтому приходилось отдавать приказы, означавшие гибель для множества солдат; сотнями, тысячами посылая на верную смерть, просто чтобы закрепиться на какой-то важной позиции, защитить жизненно необходимый населённый пункт. При этом гражданское население тоже несло потери; наверное, основную массу потерь в кровавой бойне составляли обычные люди — ради которых, собственно, они и сражалась.

Он пытался остановить эту бойню, хотел договориться с самого начала, но каждая из сторон соглашалась заключить мир только на тех условиях, которые были выгодны ей. А у него не было реальной политической власти. Оставалось только сражаться — что он и делал, причём наилучшим образом, так что сейчас до победы оставался один шаг. Но какой? — неизвестно. Больше всего ему хотелось спасти сестру — пожалуй, только ради этого и стоило воевать, а не ради туманных идеалов. Слишком дорогой оказывалась цена — мёртвые глаза, кровь, ставшая землёй, исковерканные тела и души. Жизнь любимого человека — вот что необходимо было сейчас спасать, и это удерживало его на грани между безумием и здравым смыслом, частично снимало с него так остро осознаваемую вину за гибель многих тысяч людей на полях сражений и рядом с ними.

Он ждал, сдерживая своих командиров. Ждал, как будет действовать Элетиомел.

Автомобиль нёсся мимо тёмных окопов, зарытых по самые башни танков, зачехлённых пушек, замерших грузовиков… Хорошо бы ехать, не останавливаясь, в пустоту, в никуда. Командиры хранили молчание; он погасил свет в салоне, опустил светомаскировку на окнах и смотрел, не отрываясь, на проносившиеся мимо тёмные деревья под стальными рассветными небесами. Пусть рассвет переходит в день, а день в ночь, пусть отчуждённо молчат преданные тебе люди — он надёжно обосновался в надире своих страданий, со странным удовольствием осознавая, что хуже теперь уже стать не может.

Машина замерла перед воротами замка — когда-то здесь располагался штаб Элетиомела, а теперь — его собственный — и проследовала во внутренний двор. Пока он шёл к себе в апартаменты, его донимали подробностями тылового обеспечения и данными разведки, донесениями о незначительных стычках, просьбами гражданского населения и прессы. Он велел разобраться со всем этим младшим командирам, а сам, перескакивая через две ступеньки, добрался до своего кабинета — войдя, крепко зажмурил глаза и прислонился к дверям, все ещё сжимая бронзовые ручки, упиравшиеся ему в поясницу.

— Ездил поглядеть на зверя, не так ли?

Он вздрогнул, узнав голос Ливуэты, доносившийся от окна, — там, в отдалении, замер её чёрный силуэт.

— Да, задёрни шторы. — Он включил свет.

— Что ты намен предпринять?

Сестра медленно приближалась к нему — скрещённые на груди руки, бледное лицо, тёмные волосы гладко зачёсаны назад, чёрная длинная юбка и такого же цвета глухая блузка.