— Ты же ее сам покупал! — брови Люка удивленно поползли на лоб.

— Верно, но я ее особенно не разглядывал. Синяя бутылочка с жидкостью, напоминающей обычную воду.

— Вот-вот! — назидательно поднял палец Люк, уже вполне входя в привычную роль адвоката по уголовным делам. — Синильная кислота, смешанная в той или иной пропорции с водой, как раз представляет собой бесцветную жидкость…

— Припоминаю, — сказал Периш, — что как-то раз я по роли умирал на сцене от отравления цианидом. Пьеса называлась «Глупая смерть», довольно старая пьеска. Пошлое название, верно, но сама пьеса была ничего. Я по мизансцене отбрасывал сандалии всего за пару секунд.

— В этом случае ваш режиссер оказался прав, — буркнул Люк. — Это ужасная отрава. Помню, я как-то занимался одним делом, где некая женщина случайно выпила немного…

— Ради Господа Всеблагого! — взвыл Норман Кьюбитт. — Заткнетесь вы оба? У меня ядобоязнь!

— Неужели? — удивился Периш. — И откуда у тебя, милый, такая модная болезнь? Как тебе удалось ее подцепить? Можешь проследить ее развитие?

— Наверное, — уныло кивнул Кьюбитт, взъерошив волосы. — По существу, мой милый Себ, ты затронул самый корень вопроса, я бы так сказал. Когда ты вспомнил о пьесе, я сразу же забился от фрейдистских страхов, честное слово. Особенно из-за названия пьесы. «Глупая смерть». Именно с этой пьесой у меня связано так много неприятных воспоминаний… Во всяком случае, с семилетнего возраста. Тогда я попросту слышать не мог это словосочетание…

— В семилетнем возрасте? Что ты несешь?

— Ну да. Мой старший брат участвовал в любительском спектакле. Ставили именно эту пьесу. Но он играл главную роль, а меня взял на роль своего сына, и у меня было всего две реплики — «Папа, папа, почему мама так бледна?» и «Папа, папа, почему моя мама так молчалива? О чем она задумалась, папа?»

— Когда мы ставили эту пьесу, то просто убрали эти идиотские реплики заодно с малолетним отпрыском, — заметил Себастьян.

— Согласен, роль была дурацкая. Ты помнишь, отец по пьесе отравляет мать? И долгие годы потом я ужасно боялся всяких ядов. Я даже тайком перемывал все чашки, боясь, что моя гувернантка мисс Тобин может оказаться отравительницей наподобие Борджиа. Я даже изобретал всякие штучки, только чтобы она выпила какао из моей чашки, а мне чтобы досталась ее. Смешно, скажете вы. Ну конечно, сейчас я уже перерос все эти страхи, но что-то на донышке души всегда скребет, когда говорят о ядах… Я даже лекарства стараюсь не принимать.

— Чепуха, — заявил Уочмен. — Мне всегда подобные страхи казались полной ерундой.

— Ты не совсем прав, — заметил в ответ Периш. — Тебя самого трясет, стоит тебе уколоть палец. Помню, как ты однажды свалился в обморок, когда у тебя брали из пальца кровь на анализ! Что ж ты удивляешься, что у нашего Нормана ядобоязнь?

— Ну, это разные вещи, — не сдавался Уочмен. — От вида собственной крови многие люди чувствуют дурноту. А вот ядобоязнь мне еще не встречалась. Но как бы то ни было, я надеюсь, что если я все-таки закончу историю, которую начал рассказывать, то ты, Норман, не станешь падать без чувств, тем более что ковров тут на полу нет…

Норман осушил свою кружку и со стуком опустил на стол.

— Ну, если уж эта чертова история так тебе сдалась… — глухо проворчал он.

— Просто я хотел вспомнить, как один раз присутствовал при вскрытии тела женщины, умершей от отравления.