|
– Агафья перекрестилась. – От него хорошего не жди. Ты маленькая была, не помнишь ничего, а я вот помню, как мучнистая роса на яблони напала, а на капусту тля, а на картоху проволочник, и всё в один год. Сестра Антония, земля ей пухом, царствие небесное, в високосный преставилась, и сестра Ефимия – тоже в високосный. Молодые обе были. Прибрал Господь. А в Пятницу Светлой Седмицы в Чёрном Доре звонарь с колокольни упал, слыхала? – Арина помотала головой. – Не слыхала. Да откуда тебе знать… Неизвестно отчего сорвался. Может, голова закружилась… А перила-то высоконькие на колокольне, сам оттудова не свалишься. Или помог ему кто? – сестра Агафья испуганно зажала рот рукой и торопливо закончила: – Такой он, високосный-то год. Беда на беде едет, бедой погоняет.
– Полгода уже прошло, а ничего плохого не случилось, – напомнила Арина, и сестра Агафья замахала на неё руками: – Молчи! Беда услышит, в гости припожалует. – Так ворота закрыты, кто её впустит? – Ей ворота не помеха. – А почему тогда говорят: «Пришла беда, отворяй ворота»? – не сдавалась Арина. Молодая монахиня вскидывала на неё глаза: – Всё смеёшься, зубоскалка. Грешно в пост смеяться. – Обзываться тоже грешно! Глаза у Агафьи светлые – будто выгоревшие на солнце. Хотя солнце она видит только когда работает в огороде. А в короткие минуты отдыха присаживается рядом с Ариной, с которой они подружились, и рассказывает – поминутно оглядываясь, не слышит ли кто. Арина с тревогой смотрит на её лицо, с которого этим летом исчезли краски: скулы обтянуты тонкой сероватой кожей, щёки опали, глаза ушли глубоко в подглазья, а взгляд тусклый, безжизненный. Петров пост не такой строгий, как Рождественский, а Агафья выглядит совсем больной. Арина сделала страшные глаза и вытащила из кармашка платья подаренный Настей шоколадный батончик. – Что ты, что ты! – испугалась сестра Агафья. – Грешно в пост-то… Ешь сама. Всё равно ведь съешь. – Я одна не буду. Давай пополам! В аду вдвоём веселей будет. – Глаза Арины смеялись, и Агафья не выдержала. Батончик они разделили пополам и съели, заговорщически поглядывая по сторонам и облизывая губы. Обёртку Арина закопала. – А тебя до пострига как звали? – Натальей крестили. Наташей. – А можно мне тебя крещёным именем звать, когда не слышит никто? – Можно. Тебе скажешь нельзя, дак ты всё равно назовёшь… – Завтра приходи, я ночью яблок нарву в саду, угостимся. – Грех это, до яблочного спаса рвать. Да ночью, да – скрадом! Накажет Господь. Кто ж тебя надоумил-то? – Никто не надоумил, я сама. Тебе витамины нужны, ты же болеешь, вон, серая вся. В саду яблок много, все ветки усыпаны. Белый налив поспел уже. Грушовка. Ну и другие… почти поспели. Ночью плохо видно. Машка Горшенина ствол руками обхватит и раскачивает, а мы собираем, которые упадут. А которые не соберём, подумают, падалицы. – Так ты не одна в сад пойдёшь?! – ужаснулась сестра Агафья. – Не трясись. Мы с девчонками почти каждую ночь ходим, когда луна ущербная. При полной-то нельзя, увидят. Как стемнеет, в окно вылезем – и в сад! Должны же мы что-то есть? От ваших постов ноги протянешь. Агафья не нашлась что возразить. Раньше рассказала бы настоятельнице, а сейчас не расскажет. Яблок в саду много. А доносительство, Аринка говорит, грех. Да и по лестнице подниматься стало тяжело. Хоть и молодая Агафья, двадцать шесть годков всего, а отдышаться после лестницы не может. Раньше-то взлетала как пёрышко. |
