Что больше поразило в словах директора, так это то самое "вы", к которому и до сих пор было сложно привыкнуть.
Колония производила впечатление. Деревянные, красиво выстроенные на пожертвования дома, в которых жили "семьи" с воспитателями. Воспитатель, к "семье" которого меня приписали, выкал, да сударил, отчего мне сразу стало не по себе. Потом выяснилось, что и ученикам положено подражать старшим в обращении меж собой. Старшим воспитуемым числился Сорокин. Он, по сути, возглавлял семью. Его боялись. Тогда я не понимала, но он был правильный старший. Старший без ненужных привычек. Меня же покоробила его власть. Я никогда и никому не говорила более двух слов, попрошайство не в счет, там главное не слова, а голос и интонации, ну и на мертвого не налететь в пылу работы. А тут велено отвечать на трудовом воспитании, здороваться со старшими, читать молитву.
Нельзя кушать пока не прочтешь, а кормили хорошо. За пять лет я впервые так пировала: на завтрак — чай с хлебом, на обед и ужин — суп, щи, каша, а между ними хлеб с квасом. Однако ж на третьи сутки обязательного режима, изучив округу, я сбежала. Не далеко. Выловили, семьей осудили. Наказанием, как правило, служило отлучение от общих игр, прогулок. Самым страшным считалась отдельно стоящая избушка с несколькими каморками — Петропавловка, где в данный конкретный момент я и находилась. Голосованием меня той весной направили сюда, однако ж, директор запретил, с условием, что не сбегу. Я согласилась и спустя неделю сбежала снова.
Отсидев одиночно дни и ночи две недели кряду, я много всего передумала и приняла решение приспособиться. В конце концов, от отделения для малолетних преступников меня спасали только моя изворотливость и изобретательность, ну и верно еще везение. Без везения в нашем ремесле никуда! После выхода, помню, с усердием бралась за все от общей уборки комнат до столярных работ, важно было усыпить бдительность, заставить поверить, что я исправилась. Я даже заставила себя не воровать. Первые недели приходилось незаметно возвращать украденные в бездумстве вещи и мелочи. Мне стоило огромных усилий вытравить эту привычку, помогавшую выжить на улицах. Все нутро вставало на дыбы. Однако чего не сделаешь ради свободы!
А потом я пережила несколько часов чтения, и моя жизнь перевернулась с ног на голову. Помню, с каким благоговением слушала слова воспитателя, которые он не сочинял сам, а прочитывал с листов. Я не вникала в весь текст целиком, нет. Я слушала каждое слово отдельно. После тайком пробралась в библиотеку и заглянула в книги, перелистала их. Планы о побеге сменили планы об учебе. Весь свой мозг я направила в это русло и преуспевала в том, за что бралась.
Единственной проблемой во мне для всех оставалась нелюдимость. Сорокин меня ненавидел, потому как я ясно дала понять в одну из ночей, что не боюсь его. Благо случилось оно наедине, это-то верно и уберегло меня от праведного гнева старшего. Зато не уберегло от нападок членов моей "семьи", да и других тоже. Воспитатели относились ко мне настороженно, считая человечком "себе на уме".
Происходящее осложняли постоянные гости и меценаты, привозящие с собой не только деньги и пожертвования, но и неприкаянные души. Меня как самого перспективного среди пятидесяти воспитанников директор постоянно демонстрировал. Я заученно выкала, но глаз от пола никогда не отрывала, на вопросы отвечала односложно, чем приводила порой дорогих гостей в замешательство. Директор вздыхал, иногда злился, но особого выбора у него не было.
Так минули два года, мне стукнуло двенадцать, ну или около того, точно я сказать не могла. Так решил постовой, записывая на меня бумаги. За это время я многому научилась, многое осознала. Теперь я мало походила на того дикаря, которым была когда-то. За это время Сорокина выпустили, зато под рождество привезли Медведя. Ему исполнилось пятнадцать и после Литовского он имел определенный набор привычек, которые уж точно никак не могли приветствоваться ни в каком обществе. |