Вернувшись в тот день домой, Калугин долго ругал Костю. Жена, забившись в угол тахты, судорожно всхлипывала, закрыв лицо руками: «Знала я, чуяла: что-то стрясется. Что ж теперь делать, Вася?»

Из кухни вышел дед. То все время помалкивал, не лез, не вмешивался в его жизнь, лишь иногда как-то неприятно, подозрительно посматривал ему в глаза. Будто копил обвинения и ждал своего часа. И дождался — внезапно обрушил на него, как залп: «Вначале себя ругай, а потом его…» — «Что ты знаешь о Косте?» — взъярился на деда Калугин. «Знаю, что вырос у тебя твердый, верный, с понятиями парень, с совестью, потому и сбежал… Дрянного и дрыном не выгонишь из дому, держаться будет за кусок хлеба с маслом». — «Замолчи! — обрубил его Калугин. — Поручили тебе причал — отвечай за него, не суйся в мои дела и держи свою мудрость при себе…» — «Дело тебе говорят, правду, да не по нраву тебе она…» — Дед ушел на кухню.

И на следующий день работалось Калугину плохо. Перед глазами стояло Костино лицо. Домой не явился на ночь.

Когда очередной клиент спросил, свободен ли он, Калугин кинул: «Свободен», включил зажигание и поехал. В этом привычном таксистском слове «свободен», как в насмешку, прозвучал для него какой-то новый неприятный оттенок: да, он, Калугин, с недавних пор стал свободен от некоторых важных, обязательных прежде вещей.

Калугин решил с утра заехать к отцу Сапожкова на работу и хорошенько поговорить. Он знал, в каком управлении работал инженер Сапожков, часто встречал его на улицах и у моря, хотя ни разу не возил в такси — тот, видно, презирал «самый удобный» вид транспорта — и лично не был с ним знаком. Не представилось случая.

Выл инженер Сапожков нескладный, какой-то заморенный, — ни намека на выправку: наверно, не прошел в свое время армейскую школу. И походка какая-то разболтанная, рассеянная, что ли. И костюм далеко не новый и довольно помятый. Но при всем этом у него было лицо человека, знающего себе цену. Слыл он неуживчивым, когда дело касалось его оползней, не раз писал в центральные газеты — и одну статью напечатали — о том, что их прекрасное побережье начинает потихоньку сползать в море — и крыл тех, кто в этом виноват, кому, как он считал, наплевать на гибель народного достояния.

Да, Калугин твердо решил съездить к Сашкиному отцу. Было в этом инженере что-то непонятное, а Калугин любил во всем ясность. Но как бы Сапожков не срезал его чем-нибудь. Калугин не привык оказываться на лопатках.

Наконец он сообразил, что проще всего позвонить Сапожкову. Освободившись от очередного клиента, Калугин подъехал к будке с телефоном-автоматом и, чувствуя холодок меж лопаток, набрал номер противооползневого управления. Привалившись плечом к стеклу, дождался, когда снимут трубку, и своим отрывистым, напористым голосом попросил позвать инженера Сапожкова. Услышав на том конце провода негромкий, с хрипотцой, голос, не сдержался и прокричал:

— Алло, говорит Калугин, отец мальчика…

— Да-да, я вас знаю, здравствуйте, — приветливо ответил Сапожков.

Калугин вначале хотел отчитать Сапожкова и потребовать, чтобы они не задерживали у себя его сына, потому что у него есть свой дом и живые мать с отцом. Однако стоило Калугину оказаться в душной, тесной будке, как все стало не так просто. Да и голос на том конце провода был до того дружелюбен и предупредителен, что ничего этого невозможно было сказать. И Калугин не сказал.

День тянулся долго.